Зачарованный Колодец Желаний. Ghenadii Alexei Eni

голос Эллы был тонким, надтреснутым, как старое стекло. – «Я пришла… просить». Слово повисло в воздухе, нелепое, жалкое перед лицом этой вечности.

      Он чуть склонил голову, и темная прядь волос, блеснув в слабом свете колодца, упала на высокий лоб. Движение было плавным, текучим, как вода ручья, огибающая камень. «Просьба – лишь рябь на воде. Исполнение – шторм, меняющий дно. Готова ли ты к шторму, дитя человеческое? Вода помнит каждый всплеск, каждую утонувшую надежду». В его голосе не было угрозы, лишь констатация факта, холодная, как свет далеких звезд.

      «Готова», – выдохнула Элла, сама удивляясь твердости, прозвучавшей в ее голосе. Отчаяние выжгло страх, оставив лишь пепел решимости. Она заставила себя встретить его взгляд, погружаясь в зеленую бездну его глаз, ища там ответ, знак, но видела лишь искаженное отражение своей собственной смятенной души.

      «Готова? – уголки его губ чуть дрогнули, но это была не улыбка, а ее тень, мимолетная, как лунный блик на воде. – Сердца просящих подобны осенним листьям – летят по ветру желаний, не ведая, куда упадут. Я – Лиам. Я слышу шепот этого места с тех пор, как первый камень лег на землю. Я видел империи, рожденные желанием, и видел, как они обращались в прах от его последствий. Поведай мне, что за заноза так глубоко сидит в твоем сердце, что ты осмелилась ступить за грань, где кончается ваш мир и начинается мой?»

      Его спокойствие, его нечеловеческое самообладание парадоксальным образом унимали дрожь в ее коленях. Он не был ни добрым, ни злым. Он был силой природы – могущественной, беспристрастной, ждущей. И Элла начала говорить.

      Глава 3: Слеза и Медяк на Чаше Весов

      Слова текли – сначала робким ручейком, потом бурным потоком, срывая плотины страха и стыда. Она говорила о Лине, о ее дыхании, тонком, как паутинка, о пергаментной коже, обтянувшей хрупкие косточки, о глазах, потерявших блеск. О бессилии деревенского лекаря с его горькими отварами и сочувственными вздохами. О шепоте соседей за спиной – «наказание», «порча». О матери, старевшей на глазах, чей страх был гуще ночного тумана в их хижине. О пустой лавке, где ветер свистел меж голых полок. О зиме, подкрадывающейся волком, с ледяными зубами и голодным брюхом. Она говорила, и голос ее креп, обретая силу отчаяния, превращаясь из мольбы в требование. Она рисовала словами картину их угасающей жизни, и тени на поляне, казалось, сгущались, впитывая ее боль.

      Лиам слушал, не шелохнувшись. Его лицо – совершенная маска спокойствия, но в глубине зеленых глаз Элла видела, как оживают ее слова, как мелькают образы: тусклый огонек свечи, тихое покашливание Лины, ее собственная рука, стирающая слезу с щеки матери. Он не просто слушал – он впитывал ее горе, как сухая земля впитывает дождь. Когда она умолкла, опустошенная, с пересохшим горлом, тишина обрушилась на поляну, давящая, оглушающая. Только мерное, утробное капанье воды в недрах колодца нарушало ее – кап… кап… кап… Словно отсчет секунд до неотвратимого.

      «Желание – это долг, взятый у судьбы, – проговорил Лиам, и голос его