Береза за моим окном. Александр Семёнович Антонов

олько начинает жить, а я… Я уже смирился. Или просто устал бороться?

      Соцработница говорит: «Вам бы помощь по хозяйству, Сергей Иванович». А я отмахиваюсь. «Справлюсь». Но пылесос так и стоит. И береза растет.

      А потом – скрип двери. Соседка, Лида, заглядывает: «Чайку не хотите? Я пирог испекла». Я киваю, но внутри – ком. Она добрая. Слишком добрая. И мне стыдно. Потому что я знаю: она жалеет.

      Береза смеется в окно. А я думаю: «Вот вырастет – и меня не станет».

      И пылесос молчит.

      Пылесос так и стоит. Немой. Тяжелый. Как все, что я не сделал.

      Лида наливает чай. Аромат корицы и теплого теста заполняет комнату. Она говорит о погоде, о внуке, о том, как быстро летит время. Я киваю. Но слышу только шелест березы.

      – Сергей Иванович, вам точно не помочь с уборкой? – Она смотрит на пылесос, потом на меня. В ее глазах – не только жалость. Что-то еще. Может, страх. Страх того, что однажды она постучит, а я не открою.

      – Спасибо, Лида. Позову, если что.

      Она вздыхает, оставляет пирог на столе и уходит. А я остаюсь. С пылесосом. С березой. С этим комом в горле, который не проглотить.

      Я смотрю на дерево. Оно так легко качается на ветру, будто и не весит ничего. Будто земная тяжесть – не про него. А я? Я – это кости, которые не слушаются. Это лекарства на полке. Это пустые «завтра», в которые я все меньше верю.

      Но вот – порыв ветра. Береза резко наклоняется, листья вспыхивают на солнце, и мне кажется, она вот-вот сорвется, улетит. Но нет. Она выпрямляется. Снова.

      Я вдруг чувствую, как пальцы сжимаются в кулак. Непроизвольно. Болезненно.

      – Хватит.

      Голос звучит хрипло, будто не мой. Я тянусь к пылесосу. Провод запутывается, я роняю насадку. Руки дрожат. Но я включаю его.

      Он ревет. Глухо, неистово. Как будто кричит за меня.

      Береза за окном будто замирает – присматривается. А я медленно, коряво, но веду шланг по полу. Пыль поднимается столбом. Я кашляю. Но не выключаю.

      Потом. Дрожь в ногах. Сердце колотится.

      Но комната становится чище.

      Я падаю в кресло. Пылесос замолкает.

      За окном – береза. Все такая же молодая. Все такая же чужая.

      Но теперь она смотрит на меня иначе.

      И я вдруг понимаю:

      Может, это не я за ней наблюдаю.

      А она – за мной.

      И ждет.

      Пылесос снова замолчал. Но его рев еще звенит в ушах, смешиваясь с гулом в висках. Руки немеют, пальцы – деревянные, чужие. Я смотрю на них, будто впервые замечаю: кожа прозрачная, синеватые жилы, коричневые пятна. Руки старика.

      Лида оставила пирог. Он остывает на столе, и запах корицы теперь горчит, как будто напоминает: ешь, пока можешь. Я отламываю кусок. Мякоть рассыпается, крошки падают на только что пропылесосенный пол.

      – Черт.

      Голос срывается в шепот. Я наклоняюсь, подбираю крошки, но спина простреливает, и я застываю, согнувшись. Дышу. Жду, пока боль отступит.

      За окном береза шевелит листьями. Будто смеется.

      – Ты… – я выдыхаю и медленно разгибаюсь. – Ты чего ухмыляешься?

      Ветер сильнее. Ветки бьются о стекло, отбрасывают трепетные тени на пол. Я смотрю на них и вдруг замечаю: одна тень – не шевелится.

      Темное пятно. Человеческий силуэт.

      Сердце замирает.

      – Кто…

      Тень исчезает.

      Я моргаю. Прислоняюсь к подоконнику, вглядываюсь в сад. Никого. Только береза, только ветер.

      Но в груди – ледяной ком.

      Я отхожу от окна, шатаясь. На полке – бутылочки с таблетками. Беру первую попавшуюся, вытряхиваю круглую белую пилюлю. Глотаю, не запивая.

      – Бред.

      Но когда поворачиваюсь, вижу: пылесос сдвинут. Шланг аккуратно свернут.

      А я его не убирал.

      В горле пересыхает.

      – Лида?

      Тишина.

      Я делаю шаг к двери – и вдруг слышу скрип. Из спальни.

      Там темно.

      – Кто там?

      Мои пальцы сжимают ручку пылесоса. Смешно. Оружие старика – бытовая техника.

      Но я иду.

      В дверном проеме останавливаюсь. В спальне – никого. Только кровать, шкаф, зеркало.

      И в зеркале – я.

      Седая щетина. Впалые глаза. Рот, чуть приоткрытый, будто я забыл, как говорить.

      А за моим отражением – береза. Ее ветви качаются, но в окно не дует.

      Я медленно поворачиваю голову.

      Окно закрыто.

      В зеркале – оно открыто.

      И на подоконнике сидит тень.

      Длинные пальцы впиваются в дерево. Голова наклонена.

      – Сергей Иванович, – шепчет она моим голосом.

      Я бросаю пылесос, отшатываюсь. Зеркало дрожит.

      А