Талмуд и Топор. Михаил Гинзбург

с азартом гончей, взявшей след. Там буквы были его клинком, а цитаты – щитом кованым.

      Нет, сложности, непреодолимые, как иерихонская стена, начинались, когда спор выползал из библиотечной тиши в грязную, нечесаную явь штетла Полянки. Например, принимал облик Ханы, бойкой и румяной, как печеное яблоко, жены меламеда. Эта бестия с упорством, достойным осадной машины, каждое утро водружала свои драгоценные горшки с дохлой геранью на ту самую, единственную приличную скамью у синагоги, где Акива имел привычку после утренней молитвы собирать мысли в кучу.

      – Ребе, ну где ж им еще греться, сироткам моим цветочным? – заводила Хана свою песню и сегодня, снова загромождая ему путь своими зелеными бастионами. Мокрый, до костей пробирающий октябрьский ветрило трепал ее платок и заставлял хилые красные цветки герани понуро кивать, словно соглашаясь с хозяйкой. – Солнца-то днем с огнем не сыщешь в этом проклятом баронстве, одна морось да туман! А тут хоть какой свет от дома Божьего падает, глядишь, и не загнутся до срока!

      – Но позвольте, почтенная Хана, – в который уж раз за неделю начал Акива, привычным жестом поправляя очки на остром носу и пытаясь выжать из себя остатки терпения, которых было меньше, чем грошей в кармане у бедняка. – Сия скамья, согласно незыблемому постановлению кагала от пять тысяч… э-э… затертого года, определена для отдохновения мужей ученых и размышлений благочестивых! А не для произрастания… кхм… сорной травы!

      – Какой еще сорной травы, ребе? – Хана набычилась, уперев руки в бока так, что ее широкий стан стал еще шире. – Цветы это! Для красоты! Чтоб глаз людской радовался, а не только пыль с ваших фолиантов сдувать! Да и где сказано, что размышлять нельзя рядом с цветами? Может, от них и мысли светлее станут, а? Как лепестки!

      Акива шумно втянул воздух, чувствуя, как стройная цитадель его аргументов, возведенная на незыблемом фундаменте Галахи, трещит и осыпается под напором простого бабьего «а я так хочу!». Он окинул взглядом унылую картину штетла: кривые улочки, размокшие до состояния топкого болота; покосившиеся, вросшие в землю халупы; серое, брюхатое небо, готовое в любую минуту извергнуть новую порцию стылой воды. Свежестираное, но давно не сохнувшее белье висело на веревках безжизненными, серыми тряпками. Несло сыростью, прелыми листьями, кислым дымом из труб и еще чем-то неуловимо затхлым – не то квашеной капустой, не то самой жизнью в этих Полянках.

      Пожалуй, Хана была по-своему права – ее чахлая герань действительно была одним из немногих ярких пятен в этой беспросветной серости. Но скамейка!.. Его скамейка!

      – Почтеннейшая Хана, давайте взглянем на сие с точки зрения здравого смысла и пользы общественной, – предпринял Акива последнюю, обреченную попытку воззвать к разуму. – Скамья – одна штука. Желающих присесть и предаться думам – множество. Ну, или хотя бы я один, но мне она нужна как воздух! А ваши горшки… они занимают… э-э… стратегически важное пространство!

      Именно в самый разгар этого очередного гераниево-талмудического сражения, когда Акива почти сломил оборону Ханы (по крайней мере, ему так казалось) и уже готовился добить ее неопровержимой ссылкой на Рамбама, он впервые услышал этот звук.

      Он пришел со стороны старого, Богом забытого кладбища на самой окраине штетла, там, где черной стеной подступал дремучий Зубровский лес. Звук был… неправильный. Мерзкий. Скребущий. Будто кто-то здоровенный волок по мокрой земле мешок с булыжниками. Или… или скреб когтями по могильному камню.

      Ветер на мгновение замер. Горластые куры, вечно рывшиеся в грязи у синагоги, разом притихли. Даже Хана перестала спорить и изумленно прислушалась, ее круглое лицо вытянулось.

      – Что за… напасть? – прошептала она, поежившись не то от холода, не то от внезапного, необъяснимого страха.

      Акива молчал, весь обратившись в слух. Скрежет повторился – громче, определенно ближе. Он был чужим. Звук, которому не было места ни в священных текстах, ни в ученых диспутах, ни уж тем более на мирной (пусть и оспариваемой) скамейке с геранью. От этого звука по спине Акивы пробежал холодок, не имеющий ничего общего с промозглым октябрьским ветром.

      Что-то древнее, злое и очень нехорошее просыпалось там, на старом кладбище, под унылый аккомпанемент осеннего дождя. И ребе Акиве бен Йосефу вдруг стало совершенно наплевать и на герань, и на скамейку, и на все диспуты мира.

      Ну как? Достаточно мрачно и по-сапковски? Жду сигнала, чтоб продолжить пытку следующей главой.

      Глава 2

      Скрежет оборвался так же резко, как и начался. Повисла тишина, густая, неестественная, будто мир вокруг затаил дыхание. Лишь дождь монотонно шуршал по крышам да нервно кудахтали куры, забившиеся под навес синагоги. Ветер завыл в щелях старых досок, качая единственный фонарь у входа, который метался, отбрасывая на мокрую землю рваные, пляшущие тени.

      – Тьфу на тебя, нечистый! Сгинь! – выдохнула Хана, поспешно трижды сплюнув через левое плечо и скрутив пальцы в замысловатую фигу, которой ее еще бабка учила от сглаза и всякой пакости. – Зверюга какая, не иначе. Барсук, старый хрыч, могилы разрывает, чтоб ему костей не собрать! Пойдемте, ребе, от греха!