Игра в прятки. Лора Джонс

енесенным на ткань, подмечает, что высокие здания по краям площади как бы образуют темную рамку, создавая законченный мотив для будущего узора.

      Женщина крепко зажмуривается.

      Ей всюду мерещатся узоры, но все же на секунду она задается вопросом, реальна ли вообще картина перед ее глазами или это очередной морок. И заставляет себя сосредоточенно вглядываться в нее, ожидая, что площадь либо исчезнет, либо изменится, превратившись в нечто совершенно иное. Но ничего подобного не происходит.

      Самая большая площадь столицы – Place de la Révolution [1] – так запружена народом, что, кажется, вот-вот взорвется и затопит окружающие rues [2] вплоть до самого берега реки.

      Взгляд женщины дойдя до видимых пределов гигантской толпы, устремляется к объекту всеобщего внимания. Людская масса щетиниста и колюча: сплошные шипы и острия. Одни пронзают линию горизонта ружейными дулами, другие пиками. У прочих оружие погрубее: серпы, ножи, ухваты, взятые в последний момент или наскоро приспособленные.

      С такого расстояния эта картина может показаться почти пасторальной сценкой, а оружие в руках – луговой травой, которую колышет ветерок. Но женщине известно, что толпа собралась поглазеть, как умирают люди, и жажда крови захлестывает ее подобно штормовым волнам.

      А надо всем этим, в дальнем конце площади, на высоком эшафоте, виднеется она. Махина в два с лишним человеческих роста, мрачно вырастающая из собственной тени. «Полумесяц». «Дверное окошко». «Механизм». Le Rasoir National [3]. Начинает бить колокол.

      Женщина замечает, что странная погода, не соответствующая ни чудовищности происходящего, ни теперешнему межсезонью, делает все краски яркими, необычными. Небо поразительно синее, точно там, наверху, перевернулся огромный чан с индиго. Вместе с тем разбросанные по нему редкие облачка кажутся девственно чистыми. Как нетронутая белизна падающего снега. Как первый вздох младенца.

      И лишь по мере приближения эшафота, к которому, громыхая, катит повозка, сквозь толчею начинает проглядывать красный цвет. Он не столь ярок. Эти тусклые, потемневшие разводы на досках под огромным сооружением напоминают пятна ржавчины.

      Когда молодую женщину только погрузили на повозку, точно мясную тушу, предназначенную для продажи, каждый толчок отдавался у нее в костях, заставляя кивать в такт движению, словно в знак полного согласия с происходящим. Будто руки у нее не были связаны за спиной веревкой, врезавшейся в запястья.

      Теперь, когда повозка с грохотом катит сквозь толпу, тряска уже не беспокоит женщину. Как не беспокоят ее песок, навоз, пропитанное водой из сточных канав и кое-чем похуже тряпье, которыми швыряют в нее люди. Женщина едва замечает людей, их насмешки, крики и плевки, стекающие по ее коже. Не то чтобы она спокойна, скорее, ей чудится, что в действительности ее здесь вообще нет.

      Ей протягивают бумаги, и один листок, порхая, слетает к ее ногам. На нем перечень имен – первое из сегодняшних жертвоприношений на алтаре Республики. Молодая женщина опускает глаза и узнает последнее имя; и когда ее взгляд скользит по чернильным узорам, она вспоминает о тех, кто сидит вместе с ней в повозке. Она почти позабыла об их существовании.

      Первому – юноше – не больше семнадцати. Глаза его крепко зажмурены, лицо искажено от страха. Вторая – женщина постарше – маркиза, хотя по ее виду ни за что не догадаешься. Волосы у нее по необходимости тоже коротко острижены, щетина на голове прикрыта чепцом. Лицо влажно от пота, платье измарано, она отчаянно твердит молитву за молитвой.

      Повозка резко останавливается, и окружающая эшафот стража бьет в барабаны. Взгляд молодой женщины перемещается за их спины, где стоят три сосновых гроба, терпеливо ожидающие, когда в них появится надобность.

      Кто‑то без предупреждения протягивает руки над бортом повозки, хватает юношу и втаскивает его по лестнице на эшафот. Несчастный беспорядочно ударяется о ступени, скользя по доскам пальцами ног, беспомощный, как сельдь на леске. Он начинает кричать, плакать, заливаясь быстрыми горячими слезами.

      – Ma mère! Ma mère! [4]

      – Maman! Maman! [5] – глумится над ним толпа.

      Молодая женщина вспоминает революционный девиз – этот призыв к прогрессу: «Liberté. Égalité. Fraternité» [6].

      Палач просит юношу произнести последние слова:

      – Quelque chose à dire? [7]

      – Ma mère! – Это единственное, что приходит на ум приговоренному.

      Он извивается, когда его в вертикальном положении пристегивают кожаными ремнями к опускающейся скамье. Он кричит, когда его, точно бревно перед обстругиванием, опускают, вставляют в механизм «мадам Гильотины», а сверху закрепляют доску с лунообразной выемкой для шеи.

      Распорядитель поднимает палец, палач еще крепче сжимает declic [8]. Подается сигнал, и лезвие с ужасающим протяжным лязгом падает вниз.

      Над

1

Площадь Революции (фр.).

2

Улицы (фр.).

3

«Бритва нации» (фр.).

4

Матушка! (фр.)

5

Мамаша! (фр.)

6

Свобода. Равенство. Братство (фр.).

7

Вы хотите что‑нибудь сказать? (фр.)

8

Пусковое устройство гильотины (фр.).