Житейная история. Колымеевы. Андрей Антипин

женской красотой, развернувшейся напослед в дивное и горькое соцветие кроткого материнского счастья и обильного бабьего горя…

      – Выписали, Владимир Павлович? Или… на выходные?

      – Дали жизни, когда со смертью все договорные бумаги заключил, а зачем дали – не объяснили!

      – Значит, есть причина, – улыбнулась учительница.

      «А поёт!» – вспомнил старик неожиданно сильный голос, которым изредка, во время застолий, учительница выпускает на волю нерусские, но всем понятные грустные и светлые песни.

      В руках учительницы кожаный портфельчик: в школу торопилась, на урок, а увидела его – и не прошла мимо.

      – Заждалась вас Августина Павловна. Третий день что-то не видно её. И я, грешным делом, не загляну никак…

      – Уроки, конечно, опять же – тетрадки надо проверять, – согласился старик, думая о том, что бы такое могло стрястись со старухой. – Я ведь тоже учился… – Не сказал, что всего четыре класса. – До этих пор помню про деда Мазая и этих… зайцев…

      – Да не то чтобы уроки, а… Как в жизни получается… Не то… Совсем я сбилась, ничего сказать не могу!

      Учительница всплеснула руками и покраснела, но старик уже не чувствовал себя перед ней виноватым учеником: ему было о чём поведать.

      – Запурхалась с тою жизнью, – подсказал Колымеев. – Вы не обижайтесь, что я так просто…

      – Да нет, ну что вы! Я ничего… Ой, уже почти девять!

      – Вечером встречины устраиваем со старухой, – внезапно придумал старик, соображая, как бы уговорить старуху на очередной разор. – Дак приходите, проведайте старика.

      – Я постараюсь! – И поцокала каблуками…

      Сообщение о старухе смутило. Но солнце било приветливо и светло, и через миг Колымеев опять увидел себя в больничном дворике.

* * *

      И снова печаль-тоска ужалилась в том, сновиденческом, недавнем Колымееве. Старик кое-как поднялся с чурбака и поковылял в палату. На лестнице задержался, не осиливая десяток ступенек. Наконец, цепляясь за перила, покорил эту жизненную преграду на пути к смерти, доволокся до палаты и рухнул на своё койко-место.

      Зашевелились на кроватях мужики, обступили, шумнули врача.

      – Ты чего, Колымеич? – потрясли за рукав…

      К вечеру его откачали. Старик даже похлебал несолёной пшённой каши, наелся до отвала, одолев несколько ложек.

      – Не приходила моя старушонка? Придёт, – уверил Палыч себя. – Никуда не денется…

      Старуха таскалась в больницу через весь посёлок. Уж он иной раз и прикрикивал, чтобы годила, через день ходила; старуха сердилась, зарекалась ногой ступить, а наутро заваливала… Палыч представлял, как она узнает о нём. Придёт, например, завтра, а медсестра молча проведёт её в палату и, наверное, выйдет. Или стоит у ворот, ждёт, когда старик её появится на конце улицы – как бог! как гладиатор! – а соседка ей в этот момент и брякнет: была, Гутя, в больнице, твой-то сёдни ночью… А вот же – третий день не шла.

      – Не буду больше принимать ваши системы! – когда медсестра, катя впереди себя столик на колёсиках