Долгий уик-энд. Вероника Генри

малейшая возможность, она рванула бы сейчас босиком, поджав хвост, назад по дороге – к маме с папой. Плюхнулась бы на диван, включила древний телевизор, приготовила бы родителям чай, распотрошила бы коробку с печеньем…

      – Пошли.

      Ник чувствовал волнение Клэр и опасался, как бы она не сбежала. Пока он вел гостью по мостику, та собиралась с духом. Внизу кружила водоворотами река – темная, холодная, страшная. Доносился шум мельничного колеса, методично рассекающего воду. Ник открыл входную дверь, завел Клэр в холл – здесь легко поместились бы две прихожих из ее собственного домика, – оттуда на кухню.

      Здесь царила неразбериха. Настоящий бедлам. Человек тридцать одновременно болтали, смеялись, пили. Посреди стола какая-то девушка в короткой пышной юбке черного цвета и длинных черных же сапогах танцевала импровизированное фламенко под перебор испанской гитары, льющийся из музыкального центра; волосы танцовщицы вызывающе откидывались то за спину, то вперед, на лицо. В огромном кресле восседала женщина рубенсовских пропорций, укачивала ребенка – тот радостно сучил ножками, не обращая внимания ни на шум, ни на поздний час. Над столом висела клетка, в ней оранжевая канарейка самозабвенно пела песню. Раздвижные стеклянные двери на дальней стене открывались в сад, где подсвеченная фонариками дорожка вела к реке. На веранде толклись еще люди – смеялись, пили, танцевали.

      А в эпицентре всей этой суматохи находилась самая прекрасная женщина в мире. Миниатюрная, хрупкая блондинка с короткой взлохмаченной стрижкой, облаченная в платье холодного синего цвета, звеня множеством серебряных браслетов, порхала от одного гостя к другому. Ник взял Клэр за руку и стал проталкиваться к красавице.

      – Моя мама. – Он подхватил с подноса бокал шампанского, протянул спутнице. – Мама, это та самая Клэр, о которой я тебе рассказывал. Клэр, познакомься с Изабель.

      Женщина обернулась, и на Клэр взглянули глаза, оттенком в точности повторяющие ледяную синеву ее платья. Только холодными они не были. Глаза Изабель Барнс напоминали залитый ласковым солнцем фьорд – яркие, прозрачные, лучистые. Она раскинула руки и неожиданно привлекла гостью к себе. Клэр не привыкла к объятиям, ее родители никогда так не проявляли своих чувств. В другой ситуации она от подобной фамильярности опешила бы, но в Изабель было столько сердечности и тепла, что Клэр просто растворилась в ее объятиях, вдыхая аромат фиалок. Тот же аромат, что и на платье, надетом на нее саму.

      – Ник сказал, ты отругала моих мальчишек за то, что они перебегали железнодорожный переезд?

      Голос у нее оказался на удивление глубоким для такого изящного создания; говорила она протяжно, как певица Марианна Фейтфулл.

      Клэр залилась румянцем. Неужели Изабель – одна из тех мамочек-наседок, которые не любят, чтобы другие одергивали их отпрысков?

      – Это опасно.

      – Очень опасно! Я их не раз предупреждала. Ты молодец. – Изабель с нежным упреком закатила глаза к потолку. – Интересно, они когда-нибудь повзрослеют?

      Несмотря на эти слова, Клэр ясно поняла: Изабель в сыновьях души не чает. Они и правда замечательные. Устоять перед обаятельной