Записки о виденном и слышанном. Евлалия Казанович

коммуны, – Елена Николаевна будет человеком своим для меня и симпатичным. Оказалось другое: мужская половина коммуны приняла меня хорошо, стала оказывать такие же знаки внимания, как ей и Ольге (Эльза приехала гораздо позднее), Васенька [Шухаев] стал называть Евлальюшкой (как ее Аленушкой) – и этого было довольно: начались мелкие интрижки, тайные нашептывания, легкие шпильки, и я не могла не почувствовать ее внутренней враждебности ко мне, хотя по наружности все как будто было хорошо. В результате – Шухаев начал говорить мне грубости, Саша [Яковлев] стал более официальным, и только «Вальтерхен» оставался рыцарски вежливым.

      Ольга жаловалась мне в этом же смысле на «Аленушку» (она поссорила и ее с «Васенькой»), и когда приехала Эльза, она в первый же день устроила бурю, страшно разнесла «Аленушку», примирила Ольгу с «Васенькой» и – насколько возможно – опять внесла мир, но зато и большой шум и беспорядок в нашу колонию. «Васеньку» «Аленушка» поймала очень умно и ловко, «выполнила свою программу лета как по писаному», как она сама призналась нам раз за столом, уже после свадьбы170.

      Не думаю, чтобы, говоря так об Ежовой, я руководилась каким-нибудь личным чувством неприязни к ней: ни к ней, ни к кому из них у меня нет ровно никакой неприязни; все эти выходки были до такой степени мелки и так далеки от меня, что не могли меня задевать настолько серьезно, чтобы теперь оставить какое бы то ни было неприятное чувство. Я говорю совершенно объективно и скорее сохранила к ним хорошие чувства, чем дурные. Я им всем очень благодарна за лето: они научили меня быть веселой, относиться спокойно и даже шутливо к жизни, не беспокоиться о том, что в сущности не стоит забот и серьезных размышлений, быть молодой и смеяться над людьми и больше всего – над собой; наконец, в их лице я узнала новых людей, о которых до сих пор только читала. Если теперь они мне кажутся мелкими и недалекими, то летом они казались остроумными, изобретательными на веселье и умеющими обставлять жизнь известного рода красотой; если теперь я вижу глубокий (умственный, по крайней мере) разврат, таящийся за всеми этими поцелуями, обниманиями, драками, борьбой и специфическими остротами, то летом мне это казалось только простой, чисто внешней свободой к тому, что на наш взгляд скрывается и считается неприличным обнаруживать, и объясняла ее неизбежным влиянием художественной мастерской с ее живыми голыми телами, которые необходимо разбирать по косточкам – как говорится – при рисовании. Вначале мне дико и неприятно было слышать, как говорилось о «таких-то формах и пропорциях такой-то», точно о статях скаковой лошади, но потом я привыкла, т. к. за всем этим «внешним» полагала внутреннюю чистоту, какая, например, и есть несомненно среди наших студентов, занимающихся столь же прославленным Пурышкевичем «антропоморфическим измерением»171 или посещающих душевные больницы, где перед ними являются женщины в самом невозможном виде и говорят самые невозможные вещи, от которых невольно краснеешь, несмотря на всю серьезность отношения.

170

Е. Н. Ежова в июле 1911 г. вышла замуж за В. И. Шухаева. Ежова-Шухаева страдала психическим заболеванием; с Шухаевым они расстались ок. 1918 г.

171

Речь идет об эпизоде из преподавательской практики этнографа и антрополога, приват-доцента ИСПбУ Ф. К. Волкова. Вот как он рассказал об этом: «Следуя традиции парижской лаборатории <…>, где для измерений проф. Манувриэ приглашает обыкновенно натурщиц из художественных ателье, так как измерения на женщинах гораздо труднее», он, организуя практические работы в ИСПбУ, «счел необходимым приглашать для измерений не только мужчин (что обходилось дешевле), но также и женщин. Однако первый же опыт приглашения натурщицы окончился довольно громким скандалом, проникшим не только в уличные листки, но и в прения Государственной Думы. В “Вечерн[их] Биржевых вед[омостях]” появилась заметка о том, что в Кабинете географии и антропологии с целью привлечения слушателей была приведена девица, которую раздели и “измерили” в присутствии студентов». Этот факт привлек внимание не только прессы, но и депутата В. М. Пуришкевича (Казанович здесь и далее пишет: Пурышкевич), который не только сообщил о нем в заседании Государственной Думы, но и послал депутатский запрос попечителю С.-Петербургского учебного округа; по распоряжению попечителя округа Ф. К. Волкову было поставлено на вид, «что он не имел права допускать вход в Кабинет постороннему лицу» (цит. по: Тихонов И. Л. Ф. К. Волков в Санкт-Петербурге // Археологiя i давня iсторiя Украïни. Киïв, 2012. Вип. 9. С. 305). Принадлежит ли паронимическая оговорка («антропоморфический» вместо «антропометрический») Казанович или Пуришкевичу, непонятно.