Записки о виденном и слышанном. Евлалия Казанович

доброты и, пожалуй, врожденного барства, на нашем языке. Он и Долли обещал освободить из тюрьмы! Но хозяйке, наверное, не заплотит [так!] и тут, а по-прежнему будет тянуть с нее, что можно. И ведь вовсе не от скупости! Нет! Ему просто нужно плутовать, кого-нибудь надувать и обманывать, а женщина, да еще такая, которая, несмотря на все бывшие уже обманы, все еще верит ему, – самый удобный и подходящий для этого человек. Будь на месте ее какой-нибудь еврей-шинкарь, один раз зовущий на свою защиту правосудие, а другой раз – склоняющийся перед ним и зовущий его «ясновельможным паном», дело обстояло бы точно так же.

      И Генрих V со своей быстрой и суровой расправой оказался – как человек – менее заслуживающим наши симпатии; да и в качестве короля он бы мог быть милостивее и великодушнее к своим прежним собутыльникам, хотя, понятно, он мог и должен был порвать с ними всякую связь.

      Прекрасно тоже обрисованный принц Гарри, по-моему, немного сфальшивил в роли короля Генриха V, немного стал на ходули. Вообще, последний грех част за Шекспиром, по-моему, но это, конечно, дело времени.

      Очень кстати и в высшей степени умно, что в этой пьесе нет женщин; такие как Хозяйка и Долли – только заполняют и обогащают картину; придворные же дамы с их тираническими или женственно благородными позами только портили бы впечатление.

      Да, прекрасная пьеса!

      Последняя сцена – встреча короля Генриха V с Фальстафом – может быть, дала начало подобной сцене не помню чьего немецкого рассказа или повести «В Гейдельберг!»128, где тоже принц, одев корону короля, одевает и его маску; но там эта прекрасная сцена превосходно мотивирована психологически. Во-первых, сам король тяготится своей маской перед старыми школьными товарищами; во-вторых, они сами вызвали его на это своей почтительностью, далекой от всякой былой фамильярности и вполне понятной в том случае (там король должен был сделать первый шаг к простому тону); в-третьих, он с ними увиделся уже через год, кажется, после вступления на престол, когда все окружающие натолковали ему, что королю не подобает вести себя иначе, и он уже начал понемногу привыкать к этой маске на людях. У Шекспира же ничего подобного нет, и этот переход Гарри чересчур быстр, хотя его мы, конечно, и ожидали.

      Конечно, эти два короля – два разные типа, и мы не вправе требовать от английского короля такой же нежной души и прекрасного сердца, какое видим по этой повести в немецком. Я говорю только, что в пьесе Фальстаф оказался добрее своего приятеля – Генриха-принца-короля. А тип Фальстафа, по-моему, послужил оригиналом для Портоса Ал. Дюма в «Les trois mousqueters»129, являющегося с него точной копией, но только в более изящной рамке и более изящно с внешней стороны сработанной. Может быть, некоторое сходство можно установить еще между ним же и Заглобой из «Огнем и мечом» Сенкевича130. Впрочем, я хорошо не помню обоих романов, особенно последнего, поэтому, может быть, и говорю величайшую глупость.

      29/I.

128

Имеется в виду роман немецкого писателя Вильгельма Мейера-Ферстера «Karl Heinrich» (1898; пер. Ф. Н. Латернера: «Наследный принц»; СПб., 1903), получивший известность благодаря основанной на нем пьесе «Старый Гейдельберг» («Alt-Heidelberg»; 1903; в других переводах: «В старом Гейдельберге», «Наследный принц»). Пьеса неоднократно ставилась на русской сцене, в Александринском театре в 1908 г.

129

Правильно: «Les trois mousquetaires» – «Три мушкетера» (фр.).

130

Упомянут роман Г. Сенкевича «Огнем и мечом» (1883–1884).