Бенгальские огни памяти. Алексей Игоревич Мельников

часы угнетения совести реально пугали чашу терпения.

      И когда сочувствие меня переполнило, я замолчал, прервал интеллектуальную беседку, соединил два стола – две компании в одну и поделился с ними гнетущей меня заботой о прошлом, настоящем и будущем страстотерпца.

      Я рассказал его историю в лицах, в подробностях, в тайне надеясь услышать совет или хотя бы оправдание моих действий, но, как видно, получился анекдот, все вокруг только по полу от хохота не валялись, а я вымученно улыбался. А потом поднялся уже с твердой решимостью сбегать проверить номер и поправить сердце, которое было не на месте. Как вдруг услышал откуда-то сзади дивный голос:

      – Как все запущено и в то же время интересно. Кто же довел его до жизни такой?

      Я обернулся и понял, что последние минут десять был как на сцене, меня слушал весь небольшой зальчик Наутилуса. Голос принадлежал невысокой, коротко стриженной и хорошо сложенной брюнетке неопределенного возраста. Ей можно было дать от двадцати шести лет до тридцати восьми в зависимости от того, как на неё падало солнце, облегало парео и сидели замысловатая соломенная шляпка и солнцезащитные очки. И она не смеялась. Она была действительно заинтересована.

      И тут каким-то шестым чувством я понял: помощь пришла, Валюня спасен.

      – Мадмуазель, – начал осторожно я, – а что Вы имеете в виду?

      Я вспомнил, где мог её видеть. Эта спокойная "тургеневская" барышня всегда держалась возле разных компаний, но никогда не становилась их частью, парни её почему-то стеснялись, подтягивались и никогда не отпускали сальных комплиментов, девушки старались понравиться ей все от мала до велика, что-то тянуло их к ней. И еще глаза. Её глаза, казалось, информировали о гораздо большем, чем она могла сказать. Например, во взгляде, который я ловил иногда на себе, ясно читались понимание и сожаление. Только я не мог уяснить понимание чего и сожаление о чем.

      – Как хорошо, что вы не сказали "мадам", юноша! А-то меня тут все просто уже замадамкали. Меня зовут Эльвира, я врач. Ступор вашего товарища мне кажется знакомым, в моей практике было нечто подобное. Мне придется взглянуть на него, но перед этим я зайду к себе, чтобы взять аптечку.

      С нами попыталась увязаться вся хохочущая гоп-компания, но я сразу их отсек, попеняв на понимание момента и пообещав быстро вернуться и рассказать о лечении. По дороге Эльвира расспросила меня, как часто Валентин ходит на пляж, звонит домой и меняет парик. Я рассказал, что видел и знал из его пространных самобичеваний, она ненадолго зашла к себе в номер, вынесла почему-то всего лишь небольшую косметичку, и мы отправились к Валюне.

      С легким замиранием сердца я постучал в номер, услышал, что кто-то там завозился (фу-ты, значит, жив-здоров), и, предупреждая случайное неглиже, громко спросил:

      – Скажите, больной Клубника здесь проживает? К нему доктор.

      За дверью все стихло и нам долго не открывали. Я возмутился, и Эльвира (все-таки замечательная женщина) мгновенно успокоила