Я не прощаюсь. Хан Ган

Может, эти брёвна заменяют надгробные камни?»

      Я решила пройтись меж могильных холмов, спрятавшихся за чёрными брёвнами, на спиленные верхушки которых падали снежинки, напоминавшие кристалловидную соль. Но кое-что вынудило меня остановиться – под кроссовками начала хлюпать вода. «Странно», – подумала я, приметив, что вода была мне уже по пятки. Я оглянулась и не могла поверить своим глазам: на другом конце поля раскинулось море. Еще несколько мгновений назад на его месте мне виделся лишь обычный горизонт. Значит, прилив?

      – Но зачем тогда они копали здесь могилы? – вопрос невольно вырвался вслух.

      Тем временем вода поднималась выше. Неужели это происходило каждый день? Так ведь от этих могил, кроме холмов, тогда ничего и не осталось, скорее всего, – все кости, должно быть, смыло в море!

      Думать времени не было. Останки, что уже ушли под воду, не спасти, нужно переместить те, что были повыше. Прямо сейчас, пока вода ещё не добралась до них. Но как? У меня ведь даже лопаты нет… К тому же их слишком много. «К чёрту». Я ринулась вверх, мимо брёвен, преодолевая воду, которая была мне уже по колено.

      Когда я открыла глаза, солнце ещё не взошло. Выглянув в окно из своей тёмной комнаты, я не увидела ни снежного поля, ни чёрных брёвен, ни моря – я снова закрыла глаза. Осознав, что мне опять приснился сон о том городе, я прикрыла глаза холодными ладонями и продолжала лежать.

* * *

      Этот сон приснился мне летом 2014 года, спустя два месяца после того, как я опубликовала книгу об убийстве в том городе. За все четыре года, пока мне снился этот сон, я ни разу не сомневалась в его смысле. И только прошлым летом я впервые задумалась о том, что, возможно, он повествовал не только о том городе: моя интерпретация была слишком спешной, прямой и простой.

      Двадцатый день подряд стояла невыносимая жара. Я, не изменяя традициям, пыталась уснуть в гостиной под сломанным кондиционером. Бесконечные попытки принять холодный душ не помогали – даже лёжа на полу моё тело отказывалось остывать. Где-то в пятом часу утра я почувствовала, что температура немного спала – спасение, не иначе, ведь до восхода солнца оставалось чуть менее получаса. Показалось, что я наконец смогу немного поспать. Я даже почувствовала, что уже засыпаю. Но в эту тонкую брешь между сном и бодрствованием под веки мне снова пробрался знакомый равнинный пейзаж. Густо валивший и накрывающий тысячи чёрных брёвен снег, напоминавший соль, белые горочки на срезанных верхушках – всё казалось реальностью.

      У меня начался мандраж. Почему? Не знаю. Ощущение было, что я сейчас разрыдаюсь, но слёзы так и не выступили на глазах. Это был… страх? Или тревога? Или просто боль? Нет, это было похоже на пробуждение в холодном поту. Словно невидимый нож гигантской величины – такой, что поднять человеку не под силу – зависал в воздухе, нацелившись лезвием на меня. А я будто бы просто лёжа пялилась на него.

      Только тогда я задумалась о том, что, возможно, то нахлынувшее на погребённые под могильными холмами кости море не имело связи с убийством тех людей и последствиями. Возможно, это было каким-то предсказанием? Может, эти чёрные брёвна и тонущие в воде могилы предвещали моё будущее?

      Будущее, которое наступило?

* * *

      Между ночью, когда мне впервые приснился тот сон, и тем разом, когда я осознала его смысл, был разрыв в четыре года – за это время некоторые люди перестали быть частью моей жизни. Конечно, с кем-то из них я рассталась по своей воле, но с кем-то… Я бы отдала всё что угодно, лишь бы вернуть их назад. В некоторых древних религиях говорится об огромном зеркале, которое бдит за каждым движением каждого человека и запечатлевает его жизнь. Если бы когда-нибудь я столкнулась с таким за те четыре года, в отражении я бы увидела какую-нибудь улитку без раковины, ползущую по лезвию ножа. Эта улитка хотела жить, но в её тело глубоко проникало лезвие ножа. Она то обнимала, то вырывала, то подвисала, то стояла на коленях, молила, и из неё вечно что-то сочилось – то ли гной, то ли кровь, то ли слёзы.

* * *

      Кульминация наступила, когда поздней весной я переехала в квартиру многоэтажного дома коридорного типа[1] на окраине Сеула. Я не могла поверить, что мне больше не нужно ни работать, ни присматривать за семьёй, ведь долгое время две этих вещи занимали всю мою жизнь. Естественно, на письмо у меня не хватало времени, поэтому я втайне мечтала дожить до тех пор, когда я стану свободной. Однако заполучив свободу, я обнаружила, что пламя моих амбиций уже погасло.

      После того как я забрала к себе домой свои вещи из центра по переезду, я в основном просто лежала на кровати, почти не спала, ничего не готовила, порог входной двери не переступала. Так продолжалось до июля. Я питалась одной водой, солёной капустой и рисом, пользуясь доставкой. А если пищевод схватывал спазм, сопровождавшийся мигренью, после еды меня рвало. В одну из ночей я написала завещание. «Хочу попросить вас о паре вещей», – так оно начиналось. Далее я вкратце описала, где именно среди книжных полок можно было найти мою банковскую книжку, страховку и договор об аренде; куда бы я хотела потратить свои последние деньги и кому бы я хотела их оставить. Однако завещание было некому адресовать, потому что я

1

Распространённый в Южной Корее в двадцатом веке тип многоэтажных домов, где весь этаж проходит вдоль наружного коридора, выходящего на улицу, все квартиры выходят к нему.