Княжна Тараканова (сборник). Григорий Данилевский

обдумывал только что происшедшее свидание.

      – Змея, однако, сущая змея! – шептал он, поглядывая из кареты по улицам. – Как жалила!

      Он сдержанно и с полным самообладанием вошел к князю Александру Алексеевичу Вяземскому. Был уже вечер; горели свечи. Орлов чувствовал некоторую дрожь в теле и потирал руки.

      – Прошу садиться, – сказал генерал-прокурор, – что? Озябли?

      – Да, князь, холодновато.

      Вяземский приказал подать ликеру. Принесли красивый графин и корзинку с имбирными бисквитами.

      – Откушайте, граф… Ну, что наша самозванка? – произнес генерал-прокурор, оставляя бумаги, в которых рылся.

      – Дерзка до невероятия, упорствует, – ответил граф Алексей Григорьевич, наливая рюмку густой душистой влаги и поднося ее к носу, потом к губам.

      – Еще бы! – проговорил князь. – Дешево не хочет уступать своих мнимых титулов и прав.

      – Много уже с нею возятся; нужны бы иные меры, – сказал Орлов.

      – Какие же, батенька, меры? Она при последних днях… не придушить же ее.

      – А почему бы и нет? – как бы про себя произнес Орлов, опуская бисквит в новую рюмку ликера. – Жалеть таких!

      Генерал-прокурор из-за зеленого абажура, прикрывавшего свечи, искоса взглянул на гостя.

      – И ты, Алексей Григорьевич, это не шутя… посоветовал бы? – спросил он.

      – Для блага отечества и как истый патриот… не только посоветовал бы, очень бы одобрил! – ответил Орлов, прохаживаясь и пожевывая сладкий, таявший во рту бисквит.

      «Mais c,est un assassin dans l,âme! – подумал с виду суровый, обыкновенно насупленный верховный судья, с ужасом прислушиваясь к мягкому шарканью Орлова по ковру. – C,est en lui comme une mauvaise habitude!»[7]

      Орлов, вынув лорнет и покусывая новый ломоть имбирного бисквита, рассматривал на стене изображение Психеи с Амуром.

      – Откуда эта картина? – спросил он.

      – Государыня пожаловала… Вы же, граф, когда изволите обратно в Москву?

      – Завтра рано, и не замедлю передать о новом запирательстве наглой лгуньи.

      Вяземский пошевелил кустоватыми бровями.

      – А вам известно показание арестантки на ваш счет? – пробурчал он, роясь в бумагах.

      У Орлова из рук выпал недоеденный бисквит.

      – Да, представьте, ведь это из рук вон! – ответил граф. – Преданность, верность и честь, ничто не пощажено… И что поразительно, князь… втюрилась в меня бес-баба да, взведя такую небылицу, от меня же еще нынче, проходимка, упорно требовала признания брака с ней.

      – Не могу не удивиться, – произнес Вяземский, – эти переодеванья с ризами, извините… и для чего это напрасное кощунство? Ох, отдадите, батюшка граф, ответ Богу… мне бы весь век это снилось…

      Орлов хотел отшутиться, попытался еще что-то сказать, но молчание хмурого, медведеобразного генерал-прокурора ему показывало, что дворский кредит был давно на исходе и что сам он, несмотря на прошлые услуги, как уже никому не нужный, старый хлам, мог желать одного – оставления его на полном покое.

      «Летопись

7

Но это же убийца в душе! У него это стало скверной привычкой! (франц.).