Александр Первый. Дмитрий Мережковский

уже Рылеев замечал их любовные шашни. Просил жену спровадить гостью от греха домой, в чухломскую усадьбу к тетенькам. Якубович не жених, а осрамить девушку ему нипочем. На то и роковой человек. Еще недавно была у Рылеева дуэль из-за другой жениной родственницы, тоже обманутой девушки. Неужто ему снова драться из-за дурищи Глафирки?

      – Я – как обломок кораблекрушения, выброшенный бурей на пустынный берег, – говорил Якубович. – Ах, для чего убийственный свинец на горах Кавказских не пресек моего бытия… Что оно? Павший лист между осенними листьями, флаг тонущего корабля, который на минуту веет над бездною…

      – Любящее сердце спасет вас, – томно ворковала Глашенька.

      – Нет, не спасет! – простонал Якубович. – Душа моя как океан, задавленный тяжелой мглой…

      Рылеев удивился: вспомнилось, что эти самые слова об океане говорил и Бестужев. Кто же у кого заимствовал?

      Слова замерли в страстном шепоте; послышался девственный крик:

      – Ах, что вы, что вы, Александр Иванович! Оставьте, не надо, ради Бога…

      Рылеев отворил дверь и увидел Глашеньку в объятьях Якубовича; по тому, как он ее целовал, ясно было, что это уже не в первый раз.

      Глафира взвизгнула, хотела упасть в обморок, но так как не шутя боялась братца, – так называла она Рылеева, – предпочла убежать в кухню и там спрятаться в чулан, как пойманная с кадетом шестнадцатилетняя девочка.

      Рылеев взял Якубовича за руку и повел в столовую.

      – Ну что ж, поздравляю. Честным пирком да за свадебку?

      Якубович молчал.

      – Отвечайте же, сударь, извольте объяснить ваши намерения…

      – Я, видишь ли, друг мой, почел бы, разумеется, за счастье… Но ты знаешь мои обстоятельства: не могу я жениться, не вправе связать жизнь молодого существа…

      – А вправе обесчестить?

      – Послушай, Рылеев, кажется, Глафира Никитична не маленькая…

      – Еще бы маленькая! Старая девка. Но пока она в моем доме, я никому не позволю…

      – Да что ты горячишься, помилуй? У нас ведь ничего и не было…

      Если бы случилось это на Кавказе, Якубович принял бы вызов; у него была храбрость тщеславия, и он стрелял превосходно, а Рылеев плохо; но здесь, в Петербурге, на виду государя, поединок грозил новою ссылкою, окончательным расстройством карьеры, а может быть, и раскрытием тайного общества – и тогда неминуемой гибелью.

      – Ты знаешь, душа моя, я не трус и всегда готов обменяться пулями – но на тебя рука не подымется. Да и не за что, право…

      – А, так ты вот как, подлец! – закричал Рылеев, и вихор поднялся на затылке его, угрожающий, как бывало в корпусе, перед дракою. – Так не будешь, не будешь драться?..

      Еще в начале разговора послышался в прихожей звонок; потом второй, третий, четвертый, – все время звонили; испорченный колокольчик дребезжал слабо и, наконец, в последний раз глухо звякнув, совсем умолк: верно, опять оборвался.

      «Э, черт! Кого еще принесла нелегкая? А Филька, подлец, дрыхнет», – думал Рылеев полусознательно, и это усиливало бешенство его.

      – Так