Александр Первый. Дмитрий Мережковский

гортани моей, аще не помяну тя во все дни живота моего! – прошептал молитвенным шепотом. – Как ручки-то наши соединил, помнишь?

      Александр кивнул головою молча. В день восшествия своего на престол император Павел I в Зимнем дворце, рядом с комнатой, где умирала императрица Екатерина, соединяя руки Александра и Аракчеева, сказал: «Будьте вечными друзьями».

      – А рубашечку помнишь?

      Государь кивнул опять с нежной улыбкой. В тот же памятный день, когда прискакавший из Гатчины на фельдъегерской тележке под проливным дождем и промокший весь до нитки Аракчеев должен был переменить белье, Александр дал ему свою рубашку; и он завещал похоронить себя в ней.

      – Во сне-то нынче опять видел его, – шептал все тем же благоговейным шепотом.

      – Опять?

      – Опять, батюшка! Каждый год в эту самую ночь. Марта 1 каждый год. В прошлом-то году – будто смутненький такой, темненький и личико все отворачивает, шляпочку низко надвинул – лица не видать, вот как в гробу лежал. А нынче будто с открытым личиком, только весь желтенький, жалкенький такой, и на височке на левом малое черное пятнышко…

      – Не надо! Не надо! – простонал Александр почти в беспамятстве, закрывая лицо руками.

      – Не буду, батюшка, небось не буду. Прости меня, глупого…

      – Нет, говори, говори все. Как же нынче?

      – А нынче будто все шейкою вертит. «Что это говорит, какой галстух тугой? Не умеют впору и галстуха сделать!» И сердится будто. А потом о тебе говорит: «Смотри, говорит, Алексей Андреич, чтоб и с ним того же не было. Береги его, будь ему в отца место!»

      Александр слушал, содрогаясь, холодея весь, как будто доносилась к нему в этом шепоте нездешняя весть.

      – «В отца место», – повторил, рыдая, и прильнул губами к портрету Павла I на груди Аракчеева: ему казалось, что он целует живого отца. Было дальнее, дальнее детство в прикосновении жестких, бритых щек и в запахе старого зеленого мундирного сукна – знакомый казарменный гатчинский запах, запах отца. Последнее убежище, где ему уютно, покойно и ничего не страшно ни в прошлом, ни в будущем, – только здесь, на груди Аракчеева, на груди отца, как будто оба – одно, и он уже не различает их.

      Плакали оба, и слезы их смешивались. Аракчеев гладил волосы его, ласкал, как маленького мальчика. И государю казалось, что ласкает его, прощает отец.

      Опомнился, когда Аракчеев кашлянул; затревожился.

      – Горяченького бы тебе, дружок? Малины хочешь аль пуншику?

      – Чайку бы! – простонал Аракчеев болезненно.

      Государь любил чай, и с Аракчеевым особенно. Захлопотал, засуетился, позвонил камердинера. Знал, что государыня ждет; привыкла во время болезни его пить с ним чаи, дорожила этим единственным временем, когда были они вместе. Но послал ей сказать, что не придет, – не задумался пожертвовать ею «другу любезному».

      Сам заварил чаю, особого, зеленого, аракчеевского, из свежего цибика; перемыл чашки, полотенцем вытер тщательно; налил не жидко, не крепко, а впору как раз. Колол для прикуски мелкие кусочки сахару: