В самый тёмный час. И. Станишевская

, Алис. Много-много. На каждой веточке. А сами ветки – коричневые. И ствол коричневый, толстый. У маленькой ёлочки с ногу твою, наверно. А у большой и с мою талию мог быть. Такая в высоту с пять-шесть Арсланов.

      – Нет! – недоверчивое восклицание. – Это же метров десять? Десять с половиной? Я тебе не верю!

      – Ох, Алиса. На поверхностности-то почему бы и не вырасти? Там и сейчас ведь, где не выжжено, всякое растет.

      – Ну да, кривое и косое. К чему приближаться не рекомендуется, – саркастичное фырканье, больше подошедшее бы взрослому, не звонкому детскому голоску. А в следующее мгновение нетерпеливое: – Расскажи про вкусности!

      – Ну, салаты были всякие… Оливье, винегрет, селёдка под шубой… Не знаю, как тебе их описать и с чем сравнить. Не знаю. А вот мандарины… Вам доктор раз в неделю витаминный концентрат даёт. Тот, что в красных бутыльках. Кисленький с толикой сладости. Вот мандарины на него похожи, только наоборот – сладкие и немножечко с кислинкой. И не в бутыльках, а в тонкой прозрачной кожице, которую тоже есть можно. Дольками. Дольки в шарик собраны, а сверху ярко-оранжевая оболочка, как костюм у техников.

      – Эх, – мечтательное. – Это вкусно, должно быть. Хотела бы я попробовать.

      – Говорят, далеко на западе в одном убежище смогли вырастить. Там оранжерея и виварий больше и оснащены куда как лучше, – вздох. – Жаль, по поверхности не доберешься.

      – Жаль… Бабушка, а спой, пожалуйста! Ну, раз праздник… Я принесу.

      Топот детских ног. Гулкий стук от соприкосновения металла с чем-то деревянным, полым внутри.

      – Осторожнее, Алиса! Гитаре лет больше, чем твоей матери, а другой у нас нет. И не будет уже.

      – Прости, – виновато. Шаги назад медленнее, аккуратней. За ними слышится нестройный перебор, скрип проворачиваемых колков, повторяющееся треньканье одной струны, второй, всех разом и наконец, резонируя от стен, по помещению льется мелодия. Немного грустная, но лёгкая, заставляющая все внутри трепетать, надеяться на лучшее.

      – Так красиво! – восторженное восклицание. – Я тоже хочу… Научишь меня играть?

      Морщинистая кисть с побитыми артритом пальцами и выцветшей татуировкой на тыльной стороне – то ли заяц, то ли кролик (кто их теперь различит?) – на мгновение замерла. После продолжила перебирать струны.

      – Если хочешь – конечно, – в тронутом годами голосе слышна улыбка. Она не исчезает, когда тот, поднявшись на октаву, выводит первые слова старинной песни:

      Когда в дом входит год молодой,

      А старый уходит вдаль…[1]

      На детских губах – тоже улыбка. Глаза зачаровано следят, как чужие пальцы творят музыку.

      * * *

      Бабушка… Вернее, прабабушка умерла, когда Алисе минуло десять. Это не стало неожиданностью: та была самым старым человеком из всех, кого девушка встречала за свои двадцать прожитых оборотов. Баба Тая пережила сына, внучку. Осталась только правнучка, и обитатели ЯУГО №25[2], в народе называемого Ульем, пускай почти никто уже не знал, что это в точности обозначало, шутили: баба Тая переживет их всех. И Улей тоже.

      Ошиблись. Не пережила.

      Улей продержался дольше на пять лет.

      От бабушки Алиса знала, что убежища в большинстве своем не были рассчитаны на длительное проживание в них людей (а между тем, со времени Трех дней огня, как окрестили предки последнюю войну, прогнавшую их с поверхности, прошел почти что век). Она слышала, что в некоторых областях выжившие давным-давно покинули убежища и вновь осваивали мир под солнцем. Вот только территория, где оказался расположен Улей и еще с десяток малых и крупных ЯУГО, а так же с сотню частных маленьких бомбоубежищ, из которых до сего момента продержались единицы, особо на момент создания продвинутые, относилась к категории самых неблагоприятных по уровню радиационного фона. Здесь на поверхности по-прежнему чревато было появляться без защиты.

      Когда в очередной раз вышли из строя насосы, обеспечивающие Улей артезианской водой, вкупе с системами очистки, это не стало событием из ряда вон. Подобное в последние десятилетия происходило удручающе часто. Однако в этот раз поломка стала роковой.

      Деталей для починки больше не было.

      Стараниями добровольцев-ходоков, что поднимались на поверхность в поисках топлива, инструментов, запчастей и – чем черт не шутит! – долгохранимого продовольствия, Улей к моменту той поломки и без того просуществовал почти на двадцать с хвостиком лет дольше, чем было отмерено, но в этот раз – увы – чудесного спасения не предполагалось. Ресурсы были вычерпаны.

      Осознав всю патовость ситуации, жители Улья предприняли отчаянную попытку спасти хоть кого-нибудь. Впоследствии ее нарекли «Исход». Два древних грузовых транспортера, обшитых толстыми свинцовыми пластинами по корпусу, покинули ЯУГО №25, увезя в брюхе два десятка детей, троих беременных девушек, нескольких выдающихся техников и лаборантов в сопровождении вооруженных ходоков, что по очереди сменяли друг друга на броне.

      Путь предстоял неблизкий и опасный. Впервые кто-то после огненных