Период червяка. Светлана Дарсо

тем манипулятором и общалась с ним только в императивном порядке, а когда слегла, и вовсе стала обращаться с ним как с холуем. Кажется, в психологии это называется вторичной выгодой. Как только она чувствовала, что сын на пределе, ее тон из приказного превращался в молитвенный шепот. Он предпочитал не ссориться, прекрасно понимая, как трудно осознавать избалованной, властной, когда—то очень востребованной и красивой женщине, собственную беспомощность и ненужность. Слишком сильна была привязанность. Для него она была идеалом всегда. В детстве он ревновал ее к отцу, к многочисленным поклонникам, к ее занятости – ко всем и всему, что отнимало время, на которое, по его разумению, как единственный ребенок, имел абсолютное единоличное право. Он воспринимал ее не матерью, а женщиной. Своей женщиной. Петрарковской Лаурой на алтаре его безответного подсознательного вожделения. Вроде, ему было двенадцать. Да, точно, двенадцать. Всей семьей они были в Ленинграде, где его всячески приобщали к искусству. На картине Рубенса «Союз Земли и Воды» Земля была изображена в виде обнаженной женщины с пышными формами. Он убежал в туалет, не выдержав гормонального натиска. Но когда разделся, картинный телесный образ мгновенно вытиснился материнским, хотя никогда в осознанном возрасте он раздетой мать не видел. Почему-то тогда не было осознания, что это неправильно. Наверное, это знак, что его первая мастурбация случилась именно в кабинке туалета Эрмитажа. После этого он был просто обязан стать художником… Сколько он себя помнит, мать всегда была недовольна. И им, и отцом. Но, если отец как-то, редко, правда, но все же мог заслужить ее благосклонность, то он вообще никогда. По ее мнению, сын всегда не дотягивал. Недостаточно красив, недостаточно успешен. Все, что он делал, было вполне неплохо, но можно было и лучше. Когда ее недовольство принимало крайние формы, причем, как сейчас он понимает, это могло быть по любой причине – неурядицы на работе, неудавшийся флирт, да все, что угодно, – она замолкала. И могла не разговаривать с ним несколько дней. Насупленные брови, поджатые губы, холодный взгляд и абсолютно непроницаемое, но такое любимое родное лицо… Нет пытки страшнее, чем пытка тишиной. Он не понимал, в чем виноват. Был помладше – плакал, просил прощения. Ее это совсем не трогало. Оттаивала она самопроизвольно. Вдруг. Просто так. Когда стал постарше, прощения уже не просил и тоже замолкал. В такие дни у него без причины потели ладони, дрожали пальцы, ломались карандаши. Рисовалось с трудом. Получалась какая-то ерунда. Рвал эскизы. Много читал. Воровал у отца сигареты и курил тайком. Лет до пятнадцати в нем жила твердая уверенность, что мать с отцом несчастлива, и, со временем, она уйдет к нему. А когда они поженятся, он точно сможет ей доказать, что достоин ее любви. Он вырос. Он мужчина.

      Практически так и случилось. Отец умер. Сбылась его детская мечта. Они с матерью остались только вдвоем, срощенные взаимными немыми упреками,