Никто, кроме меня. Мистическая повесть. Ликка Волхова

зачем ему, ученому, немолодому уже человеку, читать Жюля Верна? Он открыл книгу и провел взглядом по строчкам, как ладонью по спине любимой кошки.

      Сейчас он, кстати, уже не ученый. Поэтому может читать хоть Дарью Донцову или про Гарри Поттера. Но это соображение не утешило его. Всю свою жизнь он был ученым. И вот – ушел. Не захотел длить вечное чаепитие. Последние годы у него было ощущение, что задача кафедры – выпить мировые запасы чая. Наперегонки с соседями.

      «Ладно, все. Ты уже ушел. Тебя проводили, пожали руку, молодец, отработал, иди пей свой чай дома».

      Он читал до трех ночи. Потом, когда пугливый теперь сон подобрался близко, Муравьев выключил свет. Заснув, он захрапел вовсю – вот уже двенадцать лет, как его храп никому не мешал.

      Утро показалось ему летним – так беспечно осветило стену солнце, заглянув в окно. Эдуард на пробу высунулся из-под одеяла, но тут же спрятался опять. «Все же не лето», – подумал он, и, собравшись с духом, откинул одеяло. Стуча зубами, он оделся и выбежал на кухню ставить чайник. Позавтракав, Эдуард Анатольевич вытряхнул все вещи из рюкзака прямо на диван – все равно потом убирать весь дом – и отправился в магазин.

      До деревни идти было недолго. Под ногами хрустели камешки, щеки Эдуарда раскраснелись, глаза заблестели, шагал он широко, и если бы не белые, похожие на одуванчик, волосы – сошел бы за молодого, лет сорока, мужика. Тррр-дых-дых-дых-дух! – навстречу ему мчался мотоциклист, юноша с эдаким суровым выражением лица. Эдуард Анатольевич отошел к обочине, махнул мальчишке рукой: эй, техасский рейнджер! Хелло! Парень унесся, оставив бензиновое облачко дыма, и Муравьев зашагал дальше.

      Эдуард всегда закупался капитально. Он находил особый смак в том, чтобы, единожды сходив в магазин, вынести оттуда максимум еды и жить на ней как можно дольше. Однажды он прожил так две недели. «Побью рекорд», – весело подумал Эдуард, запихивая в рюкзак четыре батона.

      – И сыру килограмм, девушка. Вон того, ага, с дырками.

      Набрав полный рюкзак, Муравьев расплатился. Теперь этот рюкзак надо было надеть – а залихватски подхватить его с пола… лет двадцать назад он, возможно, рискнул бы. Эдуард Анатольевич вытащил рюкзак на крыльцо, поднял его на перила и только тогда надел. Ого. Лямки чувствительно надавили на плечи. Да, шестьдесят лет. Отмерянный статистикой срок.

      Этот день прошел в трудах. Муравьев, оправдывая фамилию, таскал, раскладывал, тер, мыл, работал вовсю. Старая радиола пела ему песни.

      – И значит, нам нужна одна… победа! – подпевал Эдуард, не смущаясь отсутствием голоса и слуха, – одна на всех… а, ч-черт… мы за ценой… не постоим!

      Ему всегда нравился физический труд. Эдуард Анатольевич обожал колоть дрова, косить траву – его крупное, костистое тело было создано не для бумажной тихой работы. Вот еще почему он так любил дачу – тут можно было вдоволь покрестьянствовать.

      Пластинка закончилась, и в наступившей тишине Муравьева вдруг осенила одна не очень приятная мысль. Он так и не позвонил