Даже если ты меня ненавидишь. Агния Арро

ногу.

      Дружить было некогда, надо было дотягивать. Всегда. И я старалась. Мне так хотелось, чтобы мама с папой меня похвалили! Сказали, что я молодец, что они меня любят хоть за что-нибудь. Любовь тоже нужно зарабатывать, ее нужно заслужить… Видимо, я недостаточно стараюсь, раз мама позволила себе рыться в моих вещах, лезть в личный дневник. А вдруг это не в первый раз?

      Внутри все тут же холодеет, но я быстро отметаю эту мысль. Она бы не стала молчать. А я… Да черт! Может быть, я сама хотела бы что-то ей рассказать, поделиться, спросить совета в других обстоятельствах. Но у меня есть только обязанности, долг перед семьей и тетрадка, на страницы которой можно выплеснуть то, что болит внутри, и задать вопросы, на которые у меня нет ответов. Если бы не спорт, наверное, я бы сломалась. А может быть, уже сломалась, просто еще не понимаю этого?

      Злость и обида так сильно давят изнутри, ломают ребра и разгоняют ритм сердца. Еще этот розовый медведь лежит в мусорной корзине последней каплей моего терпения, разливающегося по венам раскаленным металлом.

      – Это мое! Зачем ты лезешь?! – кричу я, как, наверное, еще никогда в своей жизни не кричала. До моментальной хрипоты и жжения в легких.

      Мать ошарашенно приоткрывает рот, крепче сжимая мой дневник пальцами, а я подхожу и выдергиваю из ее рук эту несчастную тетрадку. Она надрывается, но оказывается у меня. Наклоняюсь и достаю медведя из корзины. Прижимаю это все к себе словно единственную ценность, что у меня есть, чувствуя, как меня бьет крупной, заметной даже матери дрожью.

      – Что ты вытворяешь? – облизнув идеально накрашенные губы и поправив прическу, негодует мама, даже сейчас стараясь держать идеальную осанку.

      Это так бесит! До зуда в солнечном сплетении.

      – У меня должно быть хоть что-то личное! – снова кричу. Я сейчас не способна говорить спокойно. Все, что так долго копилось, сочится из всех клеток. – Я и так делаю все, что ты требуешь, мам. У меня есть только твоя жизнь! И вот этот клочок своей, – трясу тетрадкой и игрушкой. – Но ты решила отнять у меня все! За что, мама? Что я тебе сделала? Что со мной не так?

      Слезы застилают глаза. Пальцы сами собой впиваются в плюшевого зверя. Надо взять себя в руки, а я не могу. Правда никак не могу. Со мной такого никогда не случалось. Чтобы накрывало настолько сильно, что не было сил бороться со стихией навалившихся эмоций. Все, что я могу, – только дать им волю. Опустошить себя. Может быть, тогда станет легче…

      – У тебя истерика, – холодно отвечает мама, грациозно поднимаясь со стула.

      Ее лицо надменное, взгляд высокомерный, и дрожать я начинаю все сильнее. Потому что все мои слова – как удары хрупкого тела о толстую броню из самого прочного в мире металла. Они только меня рвут на части, только мне делают больнее. А ей все равно. Ее невозможно пробить, я никак не могу достучаться до материнского сердца. Оно там есть вообще? Живое?

      – Да, мама. Да! – топаю ногой. – Истерика! Потому что я так больше не могу! Я чувствую себя в тюрьме, где за каждый неосторожный шаг на тебе затягивают строгий