Последнее желание. Судзуми Судзуки

наша совместная жизнь проходила в другой, просторной комнате, в которую вела входная дверь. Там же были раковина, дверь в туалет, дверь в ванную. Я осознавала, что в нынешнем состоянии у мамы больше не было сил сообщить мне, что брендовые сумки и одежда – дурной вкус, но мне все равно не хотелось ей их показывать.

      «Извини», – проговорила мама. Мои слова и мое поведение показались ей злыми, холодными, обиженными. Странно, что она решила извиниться передо мной за то, что ничего не съела. Я хотела извиниться перед ней сама – извиниться за свои поступки. Стараясь не шуметь, я выбросила остатки лапши в раковину и принялась мыть посуду, но вдруг заметила, как мама медленно, пошатываясь, подходит ко мне. Я чувствала ее, я видела отражение ее силуэта в раковине, но все равно это казалось не совсем реальным: она с трудом могла дойти даже до туалета, а умывалась и чистила зубы в футоне, для чего я подносила ей воду и туалетные принадлежности.

      Мама подошла, прошептала: «Извини», – и погладила мою руку прямо над татуировкой. Я не обернулась, продолжая натирать губкой уже вымытую чашку. До маминого приезда я почти не пользовалась губкой, но за эту неделю она уже пожелтела и сморщилась с одной стороны. В моем районе шумно ночью, но вот днем людей почти не слышно. Корея-таун, расположенный напротив, весь день забит народом, но у нас же жизнь наступает только после захода солнца, даже летом. Доносилось лишь жужжание автомобиля где-то в далеке. Татуировка зазудела от маминого прикосновения.

      Почти вплотную приблизившись к моей спине в своей цветочной пижаме, она сказала: «Кажется, я могла бы еще кое-чему тебя научить». Бросив желтую губку, я замерла, держа в руке намыленную тарелку, как будто мое малейшее движение могло спугнуть, сдуть мою страшно исхудавшую маму. Слабая струйка воды из крана с противным дребезжанием падала в блестящую раковину.

      – У меня так мало времени. А мне так нужно, так нужно еще столько всего тебе сказать.

      Я пробормотала что-то невнятное в ответ, подождала еще несколько секунд, а затем медленно подставила тарелку под струю воды и принялась ее отмывать. Больше двадцати пяти лет назад началась моя жизнь вне мамы, и семнадцать из них мы прожили вместе, поэтому ее слова о том, что этого времени будто бы ей не хватило, чтобы сказать мне что-то нужное, меня страшно взбесили (как и эта ее желтая пижама в цветочек). Однако вряд ли мама хотела сообщить мне что-то, пока мое тело не стало полностью моим. Она не была замужем ни разу. И даже после того, как я побывала внутри нее, а потом прожила жизнь рядом с ней, мое тело полностью принадлежало ей – по меньшей мере до тех пор, пока я не научилась зарабатывать самостоятельно.

      Наконец я повернулась, сообразив, что она же устанет стоять, и увидела, как она медленно и неторопливо движется к футону. Футон, который я специально разложила в центре комнаты, чтобы ей удобней было есть и ходить в туалет, был залит солнечным светом, падавшим сквозь грязный тюль. Он ждал маму, которая шла к нему, пошатываясь, в своей аляповатой пижаме. Для мамы я всегда была посторонним объектом.