Девушки тяжёлого поведения. Мара Ехлова

бак – стерилизовать баллоны.

      Всё пустили на томат.

      Вот говорят, стыд гложет. Нет. Стыд сосёт под ложечкой. Тянет и тянет ненасытной глоткой. Мара точно знает. Вот и сейчас эта гастритная тяжесть неспокойной совести.

      Ей лет тринадцать. Компания большая: она, родители, друзья родителей – несколько бездетных пар, как же она любила дядю Валеру – искромётного, улыбчивого, обходительного, высокого человека! Он работал главным механиком, она не помнит, где именно.

      Вот они идут к лесу вдоль поля с турнепсом. Отец выкручивает пару светлых бомбочек, отирает о рукав брезентовой ветровки, протягивает матери – мать впивается крепкими ровными сибирскими зубами.

      Мара возмущена. С пионерским задором обличает: «Вы же сейчас колхозное взяли! Это воровство!»

      Повисает мучительная пауза. Всем неловко – и Мару вдруг обжигает осознание, что неловко не за проштрафившихся родителей, а за неё, бескомпромиссную, честную Мару.

      Взрослые отворачиваются и идут дальше, нарочито оживлённо что-то обсуждая.

      – Маринушка, как же так? – обнимает девчонку за плечи дядя Валера. – Ты же не всерьёз? Зачем родителей обидела? Ты же знаешь, отец твой своё отдаст – чужого не возьмёт. Ну, одну репку. Половина в поле сгниёт. Надо извиниться, девочка, – ласково увещевает он.

      Дяди Валеры давно нет. И мамы уже нет. А папка не пережил девяностые, она уже давно старше отца.

      И от этого ещё сильнее сосёт под ложечкой. Не вылечить. Не обезболить.

      ВОЕННОЕ

      Всё детство Мара боялась войны. Откуда она приходила в девочкины сны? Из мира взрослых? Из книг, фильмов, песенной культуры, из домашних разговоров. Из генетической памяти, что ли. Бомбёжки, неразбериха эвакуации, ощущение ужасной, невосстановимой потери.

      Мальчишки после уроков бегали на соседнюю гору с остатками дзотов, искать патроны (их следовало бросать в костёр и отбегать подальше и так быстро, чтобы встречный воздух обдирал щёки).

      На углу жил Пальчицкий. Никто уже не помнил, откуда пошёл слух, что в оккупации он служил палицаем (именно так, через протяжную южную «а», они произносили это позорное слово). Пальчицкий был угрюмым, а его жена визгливой и скандальной. Помнится, что взрослые сторонились этой семьи.

      А местные сорванцы в неё так прямо вцепились.

      Над забором возвышался раскидистый дуб, ребятишки собирали там жёлуди – боезапас для рогаток. Когда враг выходил к калитке, следовала команда: «Батарея, огонь!»

      На вражеский забор они кнопили листки с кривыми печатными буквами ПАЛИЦАЙ, улюлюкали, как Гойко Митич, вслед ссутулившейся Верочке, выбиравшейся с кошёлкой в магазин на другой улице. Прилавки там были победнее, чем в стекляшке, но затравленная женщина, видимо, остерегалась проходить по улице, где жила половина этого дикого класса, безжалостная правофланговая банда и их предводительница Мара, звеньевая пионерского звена.

      Закончилось тем, что к Маре во двор