Адония. Том Шервуд

трое: сам ребе, его сын Давид и, как ни странно, Филипп.

      – Завтра – суббота, – говорил ребе, откупоривая небольшую бутыль. – День отдыха и молитвы. В воскресенье – ещё раз просчитываем последовательность действий. А в понедельник – начинаем дело.

      – Ничьих денег больше ждать не будем? – спросил Давид.

      – Нет, ничьих. К удивлению моему, собрано вдвое больше того, на что я рассчитывал. Это значит, что в понедельник первые гонцы начнут развозить золото для закупки первых партий сукна. А что ещё это значит?

      – Что во вторник поедут новые гонцы? – предположил Давид.

      – Не только. Это значит, что сегодня – единственный вечер, когда мы можем хорошо выпить за начинаемое дело.

      И ребе вытянул пробку.

      – Скажи, Филипп, – произнёс ребе после того, как они выпили. – Ты не хотел бы вернуться из католичества к своей истинной вере? Как я был бы рад, если бы ты стал мне помощником не только на время операции с сукном.

      – Да, Филипп! – назидательно подхватил Давид. – Если по крови ты – иудей, то и вера твоя должна быть иудейской!

      – Что ж, я охотно, – кивнул, ставя на столик опустевший бокал, казначей. – Но есть одно условие.

      – Какое же? – внимательно посмотрел на него ребе.

      – С этим должен согласиться настоятель моего монастыря. Я ему жизнью обязан. И эта обязанность для меня многое значит.

      – Вдвойне прекрасно, – огладил бороду ребе Ицхак. – И то, что желаешь вернуться в свою веру. И то, что благодарность для тебя – не пустое слово. Я поговорю с вашим патером.

      – Это обязательно нужно сделать, Филипп! – воскликнул слегка опьяневший Давид. – И тогда тебя ждёт великая жизнь.

      – Может быть, – улыбнулся молодой казначей. – Но пока нас ждёт великое дело.

      – Золотые слова, – кивнул ребе, – и вовремя сказаны.

      На всём протяжении ужина за столом царило тихое, тёплое, родственное настроение.

      Прошла ночь. Утром все мужчины в доме Ицхака собрались в молельной комнате. Все, кроме Филиппа. Он только готовился принять иудейскую веру, а потому в данный момент имел возможность расхаживать по дому. Как бы бесцельно слоняясь, он зашёл в кухню. Перебросился весёлым словцом с кухаркой, отпахнул дверцу жарко горящей печи и подложил пару поленьев. Но, отметив, что кухарка занята своим делом, вынул спрятанный на груди плоский, тяжёлый мешочек и бросил в топку ещё и его. Закрыл дверцу – и вышел, чтобы принести дров в запас. Хозяйственный такой, заботливый гость.

      Филипп вышел во двор, набрал охапку поленьев и, возвращаясь, кинул короткий взгляд на крышу дома. Дым, поднимавшийся над трубой, имел ярко-оранжевый цвет. Но, когда Филипп, вернувшись, сбросил дрова у печи, дым снова стал таким, каким ему и полагается быть – синевато-белым. Однако этой минуты было достаточно. Два человека, прятавшиеся в укромных местах вблизи дома Ицхака, и ещё несколько, с подзорными трубами, наблюдающие издали, – все сказали: «ну вот, началось». И все снялись со своих мест – поспешно и скрытно.

      День