Радиация сердца. Евгений Рудаков-Рудак

о большой любви, которая будет облучать всех.

      Сколько в книге правды, а сколько вымысла, решать читателю и только после 18 лет. Молодым важно понять – за что Ваню искренне и безоглядно любили девочки и женщины, даже ценой жизни.

      Часть 1

      Не детская война

      Большая война, о которой говорили взрослые и дети с утра до ночи, для Вани Ромашкина началась в 1945 году. До этого, сколько он помнил, он уже играл с мальчишками и девчонками в войну, правда, почти не помнил, когда он сам изображал немца. Такие были правила, что сначала немцами, хочешь или не хочешь, становились самые маленькие дети, за ними шли козы, поросята, телята и другая шустро бегающая живность, потому что дети постарше, особенно школьники, они хотели быть только храбрыми красноармейцами и разведчиками. Самым вредным немцем был бодливый бычок Турка – почему Турка, не знал никто, просто у него была морда чёрного цвета, а в поселке почему-то считали, что турки тоже черномордые. Этот «фашист» нападал без предупреждения и тогда самые храбрые «красноармейцы» бежали врассыпную, прятались кто куда, а турка-фашист, у которого очевидно чесались рожки, стоял, раздвинув ноги, тупо не понимая за кем ему вперед гнаться, это и выручало многочисленную босоногую, чаще всего еще и голозадую «красную армию». Но… если Турка был фашистом с утра до вечера, то свинья Пронька служила и тем и этим, по настроению, с ней надо было держать ухо востро, она по очереди гоняла и красноармейцев, и фашистов, как объяснили взрослые – Пронька от рождения была настоящим, закоренелым предателем. Она могла дать почесать себя, довольно похрюкивая, покормить себя, а потом так подцепить рылом, что мало не казалось. Так дети и усвоили, что предатель – он хуже фашиста. Так что не дай бог, если кого-то прозвали предателем.

      Еще в этом поселке жили пять сосланных во время войны с Поволжья немецких семей, в которых тоже было много детей. Они почему-то меньше всего хотели быть немцами, в смысле, – фашистами, однако местных детей было намного больше и они запросто принуждали ссыльных становиться врагами в своих игрушечных войнах, хотя бы временно. Но временное частенько становилось постоянным и обе стороны продолжали войну даже после того как заканчивались боевые действия. И так было, пока одна из немецких мам или бабушек не выносила на поле битвы тарелку со штрудлями. Начиналось угощение всех бойцов – и тех, и этих, кроме Турки и Проньки, и наступало не просто временное перемирие, а настоящий мир и долгожданный интернационализм.

      Дети любого возраста быстро забывали о войне. Штрудли… О. о! Штрудли – это раскатанная тонким слоем лепешка из муки с отрубями, чистой муки тогда не было, лепешка намазывалась картофельным пюре с жареным на любом сале луком и скатывалась в рулон, который резался на много кусков и затем запекался в печи. И это было… объеденье! Кто только в поселке не пробовали стряпать штрудли, но только в немецких семьях получалось так вкусно. Главный недостаток штрудлей – их всегда на всех не хватало, и частенько можно было видеть, как сидят рядом «красноармеец» с «фашистом» и мирно делят один штрудель на двоих, откусывая по очереди, строго следя, и придерживая пальцами у губ друг друга, отмеренные на глаз доли лакомства. Что было, то было.

      Основные разговоры у взрослых были о войне, голоде, урожае, о грабительских налогах, а ещё слёзы, много слёз, когда всем поселком читалось очередное фронтовое письмо-треугольничком. А еще собирали к зиме посылки на фронт, в которые каждая семья должна была положить не меньше двух пар связанных из личной овечьей шерсти носок или варежек. Шерсть пряли сами и делились по-соседски с теми, у кого не было овец. Не каждая семья могла держать овец, налог не позволял такую роскошь.

      Время от времени, точнее, каждые три месяца, приезжали на грузовике солдаты с винтовками и по избам ходили уполномоченные с наганами на поясах, и обшаривали погреба, сараи и даже чердаки. Мама за ними бегала и причитала, что овощи давно сдала, яиц нет, потому что петуха ястреб унёс, а молодой еще не дорос. Иногда такое проходило всерьёз, не каждый уполномоченный знал, что куры и без петуха хорошо несутся, а масла не было, потому что молока старая корова Зорька дает – своим детям не хватает. Бывало, находили спрятанный узелок с просом или пшеницей, мама плакала, кричала и вцеплялась в узелок чуть ли не зубами, солдаты ругались, толкали её и называли фашистской пособницей. Были среди них и сволочи, что последнюю кружку молока могли забрать из рук ребенка и выплеснуть запросто, назло. Но хороших было больше. Они шарили не нагло и отводили глаза, как бы не замечая найденное: «Нешто мы не люди, Марфа, у нас и свои дети. Тоже пойми – требуют. Мы же не сами, не по своей воле. Лучше на фронт, чем своих грабить. Два-три раза не соберем норму, сама догадайся, соберут нас и ту-ту. у на Колыму».

      Ваня поначалу всего не понимал, но довольно быстро, как и все в поселке, стал просто ненавидеть этих бойцов-налетчиков, потому что после их ухода мама плакала, а то и болела даже, и тогда было совсем голодно. Глядя вслед машине или телеге, на которой увозили драгоценные мешки, узелки, дети и женщины кричали: «Фашисты проклятые»! На что отъезжающие чаще всего хмуро отвечали: «Потерпите, бабы, это не мы проклятые, а те, настоящие фашисты. Они всё это затеяли, а мы