Я отвечаю за все. Юрий Герман

был из тех, что и в кулаке из яйца цыпленка выведут, – пошел писать. И писал, по старинному выражению, так «борзо», а по-нынешнему – так бойко, что в вознаграждение был вызван с докладом и тотчас же направлен с повышением – исправлять должность в белый город у самого синего моря, где пальмы растут, и виноградарство множится, и на цитрусовых люди деньгу зашибают.

      Штуб же остался под таким подозрением, что восемнадцатого «вредителя» ему выпустить не удалось. Через малое время прибыл ему заместитель – полненький, розовенький, крайне вежливый, даже до приторности, из таких, про которых издавна в народе говорится: «Он-де до дна намаслен, только им и подавишься!» Август Янович вскорости депешей был отозван в столицу для доклада, который писал пять суток, после чего его шестьдесят три страницы «объяснений» ушли «наверх». На какой такой именно верх, он и сам не знал. Домой ехать ему хоть и в неопределенной форме, но было «не рекомендовано».

      Сердито и терпеливо, тоскуя по Зосе и по семье, он валялся в паршивеньком, душном номере на скрипучей деревянной кровати, курил дешевые папиросы, читал Пушкина, совершенно внове понимая то, что наизусть знал со школьных лет:

      Есть упоение в бою,

      И бездны мрачной на краю,

      И в разъяренном океане,

      Средь грозных волн и бурной тьмы,

      И в аравийском урагане,

      И в дуновении Чумы…

      «Почему Чума с большой буквы? – вдруг удивился Штуб. – Пушкинисты, объясните?»

      Все, все, что гибелью грозит,

      Для сердца смертного таит

      Неизъяснимы наслажденья —

      Бессмертья, может быть, залог,

      И счастлив тот, кто средь волненья

      Их обретать и ведать мог.

      Он читал, курил, обедал поскромнее – биточки и кружка пива, писал Зосе легкомысленные открытки, из которых следовало, что жизнь его состоит из одних развлечений, в жаркие вечера сидел в парке в Сокольниках – это было и недорого, и на людях, в парке культуры дивился на «чудесный ящик» – там показывали телевизор. В США слетал Коккинаки. Штуб из толпы на улице Горького тоже чествовал героя, как и вся Москва. Подолгу вчитывался в газеты. Все громче, все наглее, все резче били дробь немецкие барабаны. «Фёлькишер беобахтер» под эту барабанную дробь слезливо жаловалась на Польшу, которая собирается пойти войной на Восточную Пруссию, Померанию, Силезию и доконать бедных германцев. Пятьдесят тысяч чехов уже сидели в немецких концлагерях, это называлось почему-то «превентивной» мерой. Гитлер произносил двусмыслицы по поводу Данцигского коридора, маршал Рыдз-Смиглы заверял общественное мнение в том, что Польша не хочет войны, но для нее есть вещи гораздо худшие, чем война. Наверное, под этим «худшим» подразумевалась возможность пропустить через Польшу Красную Армию?

      Все было опасно, все казалось Штубу чреватым последствиями и все отвратительно легкомысленно. И пустопорожнее вяканье Чемберлена, и заигрывание Франции с Франко, и то, как этому генералу отдали испанский флот,