Я отвечаю за все. Юрий Герман

пошли! – велела Люба тем голосом, которым жены командуют подвыпившими мужьями. – Пошли же, вы еще и простудитесь.

      – Нужно подождать «Скорую помощь», – ответил он твердо.

      И опять Люба с радостью подумала теми словами, которые когда-то казались ей сентиментальными и приторными: «Как скажешь! – подумала она. – Как скажешь. Всегда – как скажешь!»

      Он жил у черта на рогах – в Новокузнечной слободе, и когда они, наконец, дошли, удивился:

      – Как странно, что вы меня провожаете, а не я вас, так ведь не полагается. Правда?

      В нем было что-то чуть-чуть старомодное: хотя бы это «вы», непривычное на курсе, или стерильная чистота в комнатке за печкой, где он жил, – все, вплоть до портрета сердитой Бабы Яги, висевшего над колченогим столиком, отдавало чем-то непривычным для Любы, новым, не похожим на все то, к чему она приспособилась за войну. И старуха хозяйка с седым кукишем на затылке, запричитавшая, когда он ей сказал, что они подрались, и ее внуки, босые и распаренные после мытья в корыте, и «самовар чаю», который старуха, по ее выражению, «взбодрила» для гостьи, – все было своеобычно, не похоже на то «житьишко», которым жили эвакуированные студенты, все было основательно и «порядочно», как рассудила про себя Люба.

      – Кто это? – спросила она про Бабу Ягу.

      – Тетка моя, – сказал он. – Вернее, приемная мать. Она хирург, я вам про нее говорил.

      Умело и красиво он заварил чай, нарезал остистый, мокрый хлеб, открыл банку сгущенного молока.

      – Молоко она прислала, – сказал Вагаршак. – Весь свой паек шлет. Одно время было полегче, завелся у них там врач, они его откармливали – Устименко некто. А потом его перевели, и все было опять на меня брошено…

      – Устименко? – удивилась Люба. – Как странно. Моя сестра служила вместе с ним. И в партизанах была с ним – в окружении.

      – Тоже Габай?

      – Нет, Вересова. У нас мама одна, а отцы разные… А ваши родители живы?

      – Мои родители погибли, – ответил Саинян. – Вы любите крепкий чай или слабый? Да, у меня же яичный порошок есть, сейчас мы сделаем яичницу…

      – А правда, что вы были врачом прямо с третьего курса?

      – Правда, – улыбнувшись, ответил он. – Эти кошмары снятся мне до сих пор.

      – Почему кошмары?

      Подперев подбородок ладонями, она слушала его до глубокой ночи. А он все улыбался, глядя мимо нее, то ли удивляясь той поре своей жизни, то ли укоряя себя за самоуверенность и наглость. Это был рассказ совсем взрослого юноши, старого мальчишки, двадцатитрехлетнего мудреца.

      – Ничего не понимаю! Как же это могло произойти? – спросила она.

      – Главный врач, главный хирург, главный терапевт и касса больницы взяли и уехали, – сказал Вагаршак и смешно показал пальцами на столе, как удрали трое главных. – А фрицев наши войска не впустили в город. Вот мы – семь таких хулиганов, как я, – остались на всю больницу. А раненых несут. Бомбы попадают. Мы в халатах. Мы доктора. Что мы всего только хулиганы – никто не знает, и мы никому не говорим. Мы делаем серьезные лица и командуем. А