Россия, которую мы потеряли. Досоветское прошлое и антисоветский дискурс. Павел Хазанов

образованными людьми, нам бы легче удалось достичь необходимой для художника цельности. А мы учились в школе, читали разные книги и слишком хорошо усвоили, что существовали до нас замечательные писатели – Бальзак, Мопассан, Лев Толстой. И был еще такой – как его? Че-че-че-Чехов. Это нас погубило. Нам тут же захотелось стать знаменитыми и писать как Чехов38.

      Синявский язвительно подчеркивает, как мало мы верим в официальную советскую культуру: мы действуем как «соцреалисты», но в действительности хотим стать «знаменитыми». Мы действуем так, словно хотим говорить на языке коммунистической утопии, но на самом деле хотим быть частью элиты и пользоваться ее привилегиями. Мы действуем так, словно строим новую культуру, но у нас очень традиционные вкусы, поэтому мы признаем превосходство старых форм культурного производства. В общем, мы наследуем основные механизмы функционирования дореволюционной культуры, но при этом лжем себе и другим. Но вот наступает оттепель, и, может, лгать больше ни к чему?

      С точки зрения, изложенной в этой книге, антисоветский дискурс о досоветском прошлом начинается с запроса культурной элиты (или интеллигенции в узком смысле слова) эпохи оттепели на честность в отношении общего, всеми разделяемого традиционного взгляда на культуру. Зубок описал расцвет «последней советской интеллигенции» как приход поколения культурной элиты, которое унаследовало традиции дореволюционной интеллигенции и, по словам Иосифа Бродского – его цитирует Зубок, – «скорей интуитивно, чем сознательно, … стремил[о]сь именно к воссозданию эффекта непрерывности культуры»39. То, что Бродский и Зубок считают «интуицией», на мой взгляд, представляет собой почву для полноценной массовой идеологии, а именно: полусознательного открытия того, что почти вся советская элита, официальная или неофициальная, «сталинистская», оппозиционная или репрессированная, всегда знала. Они, как и государство, всегда верили в «непрерывность», а не в теоретическую революцию. Они всегда знали про этого «как его? Чехова», и почти все (за исключением некоторых представителей раннесоветского авангарда) просто хотели присоединиться к старому пантеону, а не перекраивать его принципы. И оттепель воспринималась как время, когда все наконец перестанут притворяться и будут говорить «начистоту»40. Партия при Хрущеве не собиралась соглашаться на все предполагаемые требования интеллигентского дискурса искренности, но была готова на уступки в главном. А главным был тот принцип, о котором говорит ахматовский Пушкин. «Слово о Пушкине» прежде всего провозглашает возвращение к норме – к нормальному и традиционному для России противостоянию представителей разных элит – «поэта» как олицетворения политического тела культурной «интеллигенции» в духе Гоббса и «режима». Кроме того, в «Слове о Пушкине» с уверенностью высказано естественное предположение об исходе таких противостояний – «поэт» в конечном счете всегда побеждает.

38

Синявский А. Д. Что такое социалистический реализм // Синявский А. Д. Литературный процесс в России. М.: РГГУ, 2003. С. 172.

39

Zubok V. Zhivago’s Children: The Last Russian Intelligentsia. Cambridge, MA: Belknap Press of Harvard University Press, 2009. P. 22.

40

Думаю, что в политическом плане именно таково было основное, наиболее явное значение риторики «искренности», с которой в 1953 году началась оттепель. Даже на поверхностном уровне, если взглянуть, например, на прогремевшую в то время статью Владимира Померанцева «Об искренности в литературе», напечатанную в «Новом мире», видно, что оттепель началась с требования к советской литературе снова стать хорошей в самом традиционном, дореволюционном и реалистическом смысле слова. На более глубинном уровне «искренность» означала приятие всей традиционной культурной системы интеллигенции. В самом радикальном своем проявлении «искренность» подразумевала способность интеллигентской элиты оспаривать власть и открыто заявлять о собственном автономном дискурсивном средоточии власти, что, по мнению политического философа Клода Лефора, составляет отличительный признак структурного либерализма.