Дорогой мой человек. Юрий Герман

Нинка тоже убежала.

      – Какая Нинка?

      – Дочка. Из Свердловска. По слухам, на парашютистку-диверсантку обучается. А может быть, уже и в тылу у фрицев. Остались мы двое стариков – Елена моя да я. Допиши, и пойдем к нам обедать.

      Я дописала, он сделал свою приписку, потом поправил мне запятые и привел в избу, где квартировал с женой.

      – Вот, – сказал жене, – рекомендую: Нинка номер два. Дочка Родиона Мефодиевича – помнишь моряка? Надери ей уши, Олена, мне неудобно, я ее военный начальник, а у нас, к сожалению, телесные наказания запрещены очень строго.

      Обедали мы молча. Шатилов пытался шутить, а Елена Порфирьевна смотрела на меня мокрыми глазами, наверное, думала про свою Нину. Дивврач потом тоже скис. А я думала про маму, и, знаешь, Володька, мне ее было ужасно жалко. Как она там – под немцами, одна, ни к чему не приспособленная, избалованная, вздорная? Жива ли? И как она ужасно одинока – это даже представить себе немыслимо.

      В общем, я уехала.

      Уехала далеко – санитаркой в автохирургический отряд.

      Я убежала от Козырева, Володя, от вежливого, внимательного, красивого, легкого майора Козырева.

      Понимаешь, какая я верная, Вовик?

      А ты не ценишь! И никогда не оценишь! Не поймешь!

      И все-таки понять бы следовало: иногда нашей сестре бывает так одиноко, такие мы порой делаемся беспомощные, так нужно нам немножко участия сильного и спокойного человека, чуть-чуть внимания, вот как Козырев: «Вы давеча, Варвара Родионовна, сердились, что Шурик вывернул ваш зубной порошок. Пожалуйста, вот у меня запас…»

      Чтобы кто-то думал!

      Чтобы кто-то знал, что номер твоей обуви тридцать три и таких сапог не бывает, а без сапог невозможно. И чтобы этот кто-то, краснея и извиняясь, с глупым даже подхихикиваньем, вручил тебе сапоги, переделанные из его сорок четвертого номера при помощи саперного сапожника, и чтобы ты, военнослужащая, знала, как ему непросто было договариваться со своим сапожником. Понимаешь? Чтобы он на тебя тратил душевные силы, на заботу о тебе, на размышления о том, каково тебе, чтобы в твое отсутствие он размышлял о тебе.

      Думаю, что много несчастных браков начинается именно с этого – с душевной заботливости, которую часто принимают за любовь и которая, может быть, и есть любовь, но за которую заплатить любовью нельзя.

      Плохо мне, Володя.

      Не могу похвастаться ясностью и четкостью своего поведения с Козыревым.

      Мне было одиноко и тоскливо, он… впрочем, какое тебе до этого дело.

      Будь здоров.

      Козыреву я даже ничего не написала.

      И не напишу.

      И тебе, мой дорогой человек, долго не стану писать. Это я плохо выдумала – эти неотправленные письма. От них не легче на душе, а только труднее. Буду теперь тебя забывать. Это, разумеется, нелегкая работа, но я постараюсь. Мне будет, конечно, очень мешать то, что я волею судьбы оказалась немножко медиком, но и это минует.

      Кстати, Козырев, узнав, что я геолог, сманивал меня в саперы.

      Теперь он далеко от меня, и, наверное, мы больше никогда не увидимся.

      И с тобой