Дорогой мой человек. Юрий Герман

больше всего болел, когда книгу свою писал…

      – Вы писатель? – удивился Володя.

      Лбов, вдруг сконфузившись, ответил:

      – Ну уж, сказали! Я директор совхоза был и очень увлекся куроводством. Накопил некоторый опыт и хотел им поделиться с народом…

      – Про куриц? – совсем уж неприлично удивился Устименко.

      Лбов немножко обиделся:

      – Да, про куриц! А что удивительного?

      – Нет, я просто думал, что вы кадровый военный.

      – Был и в кадрах, – поднимаясь, ответил Лбов.

      «Курицы – и этот крупный, волевой подбородок с ямочкой, великолепный отряд, о котором фашисты говорят с ужасом, а Лбов – директор совхоза. Разве не странно?» – думал Володя, когда дверь землянки захлопнулась.

      – О чем вы все размышляете? – спросила Вересова.

      – О том, куда наш Константин Георгиевич девался, – соврал Володя. – Вторую ночь не ночует…

      – А он с подрывниками ушел, с минерами. Он же не воевать не может, ну и врач им всегда понадобится. Очень тут его нахваливают, прямо души в нем не чают…

      Глаза ее потеплели, как всегда, когда она вспоминала Цветкова, но заговорила она о нем каким-то странным, официальным языком, словно это была справка из энциклопедии или некролог:

      – Удивительно энергичный, волевой человек. С огромными перспективами, вы не находите, Владимир Афанасьевич? Разносторонне одаренный, и способный хирург – я ему не раз за это время ассистировала, – и организатор блестящий, и масштабы поразительные. Жалко будет, если застрянет он партизанским врачом на всю войну. Я вижу его на очень, очень крупной работе…

      Володя тихонько зевнул: никогда он толком не понимал Веру Николаевну. Что означает это – застрянет партизанским врачом?

      Но она уже говорила о другом – о влюбленном в нее летчике с красивым и книжным именем Кирилл: какой он умный, добрый, какое у него «щедрое сердце» – она так и выразилась и даже повторила эти два слова, ей нравилось говорить именно так. Потом она сказала, что Кирилл такой же «большой ребенок», как и Устименко.

      – Почему это я большой ребенок? – вдруг рассердился Володя.

      – Ах, да не спорьте! – прижимая пальцы к вискам, как при головной боли, сказала Вера. – Вечно вы спорите. Мы, женщины, гораздо лучше все про вас знаем, чем вы про себя. Вот вы, например, будете крупным ученым, понятно вам? И никакой вы не организатор, никакой не начальник. Вы типичнейший первооткрыватель, ученый, немножко рассеянный, немножко бука, немножко слишком настороженный к человеческому теплу, к участию…

      «Да она, оказывается, пошлячка!» – тоскливо подумал Володя.

      И, воспользовавшись своим правом больного, сказал:

      – Вы не обижайтесь, Вера Николаевна, но я спать хочу.

      Она ушла, все-таки немножко обидевшись. А среди ночи ввалился Цветков – голодный, веселый, шумный, вытащил из кармана немецкую флягу, из другого – немецкие консервы, из третьего – немецкие галеты.