Дорогой мой человек. Юрий Герман

тебе пуговицу, нажарить тебе картошку, ждать тебя, просто быть совершенно счастливой оттого, что сижу и жду тебя, а ты должен прийти, и если не придешь, значит, ты умер, потому что никаких иных объяснений быть не может…

      Но ничего этого, разумеется, никогда не будет.

      У тебя уже есть там Туш – мне разъяснил это Женька со значением в голосе. Она красавица, экзотическая, конечно, – так сказал Евгений. На что я сказала Женьке с глупым смешком:

      – Все равно я лучше всех его Тушей. И никуда он в конце концов не денется, этот ваш знаменитый Устименко. Придет как миленький, но я его выгоню в толчки.

      «В толчки» – это из какой-то пьесы. И говорила я это хоть и со смешком, но как у Чехова, знаешь, «сквозь слезы». У него часто такая ремарка – «сквозь слезы», хоть другим и не видно. Разумеется, Женька ничего не разглядел. И стал хвастаться своим «положением». Его «старик» в нем души не чает, а состоять при генерал-полковнике в дни войны не каждому дано. «Старик», конечно, капризничает, но Евгений к капризам привык и уже по одному тому, как генерал постукивает папиросой по крышке своего портсигара, знает, каков нынче шеф и с какой ноги встал. Ну да что о Женьке, хочешь лучше про меня, как я мечтала сделаться контрабасом?

      Вот сели мы с мальчиками в наш автобус. А мальчики – это струнный квинтет, очень, кстати, хороший. Сели – в это время налет авиационный. Наш худрук, который нас провожал, – бывает так – вдруг забыл слово, которое нужно было сказать. А сказать нужно было просто: рассредоточьтесь! Ну а он по-карточному:

      – Растасовывайтесь!

      Никто ничего не мог понять. Толстая Настя отвечает из окошка автобуса:

      – Мы уже хорошо растасовались, удобно сидим…

      Вот приехали к зенитчикам. Надели белые халаты – показывать отрывок из «Доктора Мамлока».

      Начали, а потом сразу дождь.

      Мы играем «Мамлока», а дождь хлещет.

      Играем и думаем: «Нам что, а вот квинтет наш! Инструменты дождя не любят, а чехлы далеко – в автобусе, километра за три-четыре. Пропадут инструменты».

      И вдруг я вижу, Володечка: снимает один матрос-зенитчик с себя свой синий воротник – и на контрабас, который был к дереву прислонен. Другой за ним, третий так же, четвертый, пятый…

      И тогда я подумала, Вовик: хочу быть контрабасом! Хочу, чтобы ты догадался закрыть меня от дождя синим воротником! И пусть будет что угодно, что предсказано судьбой!

      Пожалуйста, В. А., укройте меня когда-нибудь от дождя синим воротником!

      А про один веселый островок хотите знать?

      Вы же думаете, что мы совсем никому не нужны, что мы все вас предали, так вы написали мне, отвратительно убежав от меня, ничтожество!

      Так вот тебе, Вовка, про островок.

      Но это будет в третьем лице, для разнообразия.

      Они (читай – мы, артисты) вовсе не были беззаветными храбрецами. Они, как и все люди, боялись, но боялись больше других, потому что совсем еще не привыкли к войне и не понимали того в ней, что хорошо изучили и к чему привыкли многие моряки,