Дорогой мой человек. Юрий Герман

тоже понимал неотвратимость того, что должно свершиться, и в то же время чувствовал всем своим сердцем, что это не может, не должно свершиться, во всяком случае, не совершится, пока жив он – Устименко.

      Наконец их вывели всех из комнаты, где лежали двое мертвых, и замешкались, не зная, как выполнить дальнейшее. Валил мокрый, косой снег, и, жалко трясясь всем телом, стоял дядька Папир. К нему кинулась женщина, держа ребенка на руках, и ей Володя сказал, не зная сам, что говорит:

      – Вам тут нельзя! Слышите? Вы ребенка простудите! Тут же холодно…

      Свет из окна освещал ее исступленные глаза, и Володя, словно во сне, услышал, как кричит она Папиру:

      – Да скажи же им, объясни, они не знают! Скажи про Степана Савельича, скажи, дядя Роман!

      – Так они ж не слушают! – ломким голосом произнес дядя Роман. – Разве ж они слушают? Они же вовсе и не красные, разве красные могут так сделать?

      – Минуту! – негромко сказал Володя Цветкову и, сведя его с крыльца, быстро спросил: – Вы слышали?

      – А вы крови испугались! – так же быстро осведомился Цветков. – Ужасов войны? Изменников пожалели?

      – Я никого не жалею, – приходя в бешенство и совершенно теряя власть над собой, прошипел Устименко. – Я и вас не пожалею, если вы посмеете дискредитировать самою идею партизанской войны. Не пожалею, потому что это бонапартистские штуки – даже не опросив, ничего толком не узнав, вслепую…

      И, понимая, что Цветкова в его нынешней слепой ярости ему не убедить такими словами, он схитрил:

      – А если они располагают полезными нам сведениями? Тогда как? Ведь в курсе же они дел всей округи, района? Нам как-никак дальше идти.

      Цветков подумал, помолчал, потом распорядился всех вести в сельсовет. И Папира повели туда же, и женщину в зеленом.

      – Теперь никакого сельсовета не существует, – со спокойной горечью в голосе произнес молоденький полицай в очках. – Теперь там помещение для приезжающих уполномоченных крейсландвирта, начальника сельскохозяйственного округа.

      – Вот туда и отправимся, – мирно ответил Цветков.

      Опрашивали полицаев порознь – командир, мелиоратор Терентьев, Холодилин и Володя. Устименке достался молоденький, в очках.

      – Закурите! – тоном бывалого следователя произнес Володя, протягивая юноше сигареты.

      – Я лучше своего, – неприязненно ответил полицай.

      От непривычного за эти дни и ночи на походе комнатного тепла Володе стало нестерпимо душно, он оттянул на горле ворот пропотевшего свитера и, не зная, с чего начать, спросил:

      – Как вы до этого докатились?

      – А почему я должен отвечать на ваши вопросы? – вдруг осведомился юноша. – Кто вы такой, чтобы меня спрашивать?

      – То есть как это?

      – А очень просто. По лесам нынче бродит немало всякой сволочи – есть и такие, которые, извините, дезертиры…

      – Ну, знаете!

      – Есть и разных мастей националисты, – продолжал юноша, слепо вглядываясь в Володю блестящими стеклами очков. – Их германское командование