Не пойман – не тень. Алексей Небоходов

процесс, тяжёлый и почти осязаемый – будто кто-то развинчивал старую, проржавевшую систему. Не внезапно. Не шумно. А медленно, с усилием, по одному болту, скрипя, вскрывая то, что было давно закручено вглубь.

      В памяти всплыли не громкие моменты, не сцены страсти или драматичных признаний. Нет. Вспомнилось, как она однажды, не глядя, передала ему чашку, пока он читал. Вспомнилось, как молча расправляла его шарф на выходе, в прихожей. Вспомнилось, как, услышав, что у него болит голова, принесла тёплую воду с мятой и просто поставила рядом, не говоря ни слова. Эти жесты, тогда незначительные, теперь врезались в сознание, как удары – не потому, что были важными сами по себе, а потому, что больше их не будет.

      Он осознал: горечь прощания не в том, что она ушла, а в том, что не будет даже шанса – исправить, услышать, объясниться. Не будет возможности договорить. Не будет даже глупого повседневного: «Позвони, когда доедешь» или «Ты сегодня задержишься?». Всё, что осталось, – невысказанное. Неразделённое. Невыплаканное. Тишина, в которой не возникнет продолжения.

      Он потерял не просто женщину, с которой делил часы. Потерял часть себя – ту, которую прятал, маскировал, контролировал. Ту, что стыдился показывать. Ту, что по наивности считал слабостью. А теперь чувствовал: без неё осталась оболочка, плотная, крепкая, выверенная до последней складки – но пустая. Не мёртвая. Просто лишённая содержания.

      Он не заметил, как долго стоял. Не замечал, как люди вокруг него перемещались, как кто-то клал цветы, кто-то уходил, кто-то что-то шептал. Всё это было вне его поля. Только гроб. Только крышка. Только его собственная тень, отбрасываемая на пол позади, словно продолжение, которое больше не знает, за кем следует.

      «Ты же не была моей полностью. И всё равно я остался без тебя», – подумал он, не с болью, а с тем удивлением, которое приходит в человеке, когда он вдруг обнаруживает, что оброс чем-то важным – а теперь это срезали, и он не сразу понял, где именно болит.

      Воронин не плакал. Он не знал, как это делается. В детстве ему запрещали. В юности – не позволял сам. Во взрослом возрасте – просто забыл, что это возможно. Но в груди поднималось нечто густое, тяжёлое, не проливающееся наружу, а вгрызающееся в дыхание. Он сделал вдох – глубоко, почти болезненно, – и почувствовал, как этот вдох ломает внутри щеколду. Не сразу. Не с треском. Но неотвратимо.

      На грани вдоха, в момент, когда всё в нём дрожало, Сергей услышал чей-то голос – не громкий, но ясный, прошедший прямо по шее, будто тень наклонилась и прошептала: «Не жалей о ней. Она была тебе не нужна. Она была обуза». Он резко повернулся, сердце сжалось, в голове на секунду стало пусто. Перед ним стоял мужчина в чёрном костюме и с бейджем службы похорон. Голос уже был другим, обыкновенным, уставшим:

      – Простите, что прерываю. Просто другим гостям тоже нужно попрощаться.

      Профессор чуть наклонил голову, не ответил, но отступил. Сделал шаг в сторону, потом ещё один. Почувствовал, как пятка зацепилась за край ковра – и это было настолько