Сахаров. «Кефир надо греть». История любви, рассказанная Еленой Боннэр Юрию Росту. Юрий Рост

им

      У нее была своя жизнь, но мы связываем судьбу Елены Георгиевны Боннэр с великим российским гражданином Андреем Дмитриевичем Сахаровым.

      Не всю.

      С Сахаровым я познакомился в начале марта семидесятого. Он овдовел и жил с детьми возле института, который носит имя Курчатова, с которым работал над созданием ядерной бомбы. Три Золотые звезды Героя труда еще хранились в ящике стола. Сфотографировав и побеседовав с Андреем Дмитриевичем, я ушел из его квартиры и жизни, как элементарная частица его опыта общения (в ту пору еще не богатого), чтобы потом, спустя шестнадцать лет, встретить его на Ярославском вокзале после ссылки из Горького и на следующий день постучать в незапертую дверь с единственной уцелевшей фотографией той, старой, съемки (чуть ли не первой легальной) в качестве знака, что я не засланный казачок, а журналист. (Хотя кто сказал, что нельзя совмещать профессии?)

      Дверь мне открыла энергичная женщина в очках с толстыми плюсовыми стеклами. Я видел ее накануне. Она первой вышла из вагона поезда № 37 и весело, но решительно скомандовала зарубежным журналистам, засверкавшим блицами:

      – Нечего меня снимать. Сейчас выйдет Сахаров – его и снимайте!

      Теперь Боннэр стояла в дверях.

      – Ну?

      Я предъявил довольно большую карточку Сахарова семидесятого года с дарственной надписью и датой.

      – Десятое марта семидесятого года? Мы были еще не знакомы с Андреем Дмитриевичем. Я впервые увидела его осенью.

      – У него была темно-зеленая рубашка с галстуком, а вместо верхней пуговицы – английская булавка, – сказал я.

      – При мне, – с вызовом ответила Боннэр, – все пуговицы у него были пришиты. Входите.

      Она впервые увидела его в конце семидесятого на судебном процессе в Калуге над диссидентами Вайлем и Пименовым, куда правозащитников не пускали, а Сахарова остановить милиция не решалась. И поначалу он ей не понравился своей обособленностью.

      К пятидесяти годам он был вдов. Жена Клавдия Алексеевна умерла от рака, и Сахаров отдал свои сбережения на строительство онкоцентра, чтобы там могли спасать других жен и мужей. У него осталось трое детей: две взрослые дочери Татьяна и Люба и двенадцатилетний сын Дмитрий.

      У Елены Георгиевны двое своих – Алексей и Татьяна.

      Два взрослых человека полюбили друг друга, но сахаровские дети и после свадьбы в 1972 году не приняли мачеху. Да она и не очень старалась преодолеть отчуждение. Большой семьи не случилось. А любовь была.

      Вечерами они раскладывали на кухне лежанку на книгах и радовались друг другу. В двух других комнатках, насквозь смежных, ночевали взрослые дети и мама Елены Георгиевны – старая большевичка. Летними рассветами Люся в халате и тапочках выходила с Андреем Дмитриевичем на мост через Яузу и ловила такси своему мужчине, которому надо было вернуться домой к детям. Как у людей.

      На «объекте» он больше не работал – участие в диссидентском движении и работа «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» сильно насторожили партию и правительство и настроили их агрессивно к одному из отцов отечественной водородной бомбы.

      Потом разнообразные толкователи судеб будут писать и говорить о вредном влиянии бывшего врача-педиатра, фронтовой медсестры и бывшего члена КПСС, дочери двух заметных революционеров, на ученого-атомщика. И будет это полной ерундой.

      На Сахарова даже в бытовом плане повлиять было сложно, а уж корректировать его идеи – тут любовь, власть, репрессии были бессильны.

      Как-то я сказал ему:

      – Вы бы, Андрей Дмитриевич, в своих требованиях и предложениях некий приемлемый для вас компромисс могли бы допустить.

      – Знаете, Юра, в моих предложениях и требованиях этот компромисс уже заложен.

      Они были счастливы. Да, точно были. Восемь лет до Горького. И в Горьком, несмотря на слежку, голодовки и болезни.

      Они держались вдвоем и вдвоем вернулись в 1986 году в конце декабря в Москву.

      Она вышла первая. Он – следом в сбитой набок меховой шапке.

      Войдя в их квартиру с фотографией-«пропуском», я задержался там на долгие годы. Писал очерки, снимал (увы, немного – где-то около полутысячи негативов сохранилось) и беседовал.

      Однажды Андрей Дмитриевич прочел мне лекцию – вторую, кажется, в жизни. Первой были удостоены студенты-физики. Но она оказалась слишком сложной в его изложении. Я и вовсе ничего не разобрал – ясно было только, что он говорил по-русски. Боннэр, которая жарила котлеты и усвоила не больше меня, повернулась от плиты и сказала:

      – Ты понял, о чем тебе говорил великий физик современности?

      – Люся, – сказал Сахаров серьезно, – может, я и мог бы стать великим ученым, если бы занимался только физикой, а не проектом.

      Елена Георгиевна интонацию уловила и возражать не смела.

      Они вообще умели слушать друг друга.

      Опыт литературного секретаря помогал ей стилистически редактировать (весьма щадяще) сахаровские