Города. Вальтер Беньямин

сцены и зала, публичности и приватности, работы и отдыха, «подлинности» и «неподлинности»; а также то, что еще можно припомнить в «фурьеристской» архитектуре парижских пассажей и ощутить в хаотичном переустройстве московской жизни 1920-х годов. Всё это рисуется Беньямином не столько как пережиток прошлого, сколько как дающееся в настоящем, но так и не исполняемое обещание. Товар, впервые продуманный Марксом, есть универсальная форма этого перманентного неисполнения: общественное бытие противостоит в нем человеку как наделенная священной аурой возвышенная предметность, которую можно только потреблять, но практически невозможно проживать.

      Режимы, которые в XX веке публично выступают против либеральной демократии с ее буржуазными ценностями, воспроизводят священную ауру отрицаемого товара на «более высоком» уровне «подлинного бытия». Так, эссе о Москве Беньямин заканчивает попыткой спасти «диалектический заряд» образа Ленина, читающего Правду («взгляд безусловно обращен в будущее, но сердце его неустанно заботится о том, что происходит в настоящий момент»[14]), но ближайшее будущее пойдет по пути решительной сакрализации этого образа (наблюдение, сделанное на одном из рынков, где «палатки с иконами располагаются среди прилавков, за которыми торгуют писчебумажными изделиями, так что они с обеих сторон окружены изображениями Ленина, словно заключенный в сопровождении жандармов»[15], читается как пророчество). В финале программного эссе о произведении искусства в эпоху его технической воспроизводимости Беньямин пишет об образе войны как единственной возможности дать массам «выразиться» посредством мобилизации всех технических средств современности, но при этом – сохранить существующие имущественные отношения[16]. «Приватье» может быть полностью или частично сохранен, или же жизнь может быть подвергнута полной депривации – в любом случае человек оказывается отчужден от своего общественного бытия, целиком подчиненного некой «реальной абстракции», будь то «стоимость» (то есть мертвый, опредмеченный труд) или «подлинность» (то есть бытие к смерти).

      Пожалуй, ни в чем другом различие между позициями Беньямина и Хайдеггера[17] не проявляется столь остро, как в отношении к городу. Поэтический жест «удаления в провинцию» есть отголосок политического решения учредить в месте, отданном на откуп тем, кто погряз в любопытстве и болтовне (читай – в коммерции), молчаливое сообщество взыскующих подлинности бытия, понятого как бытие к смерти[18]. В Основных понятиях метафизики именно прогулка солнечным полуднем по улицам большого города выбрана в качестве примера той ситуации, где идущего вдруг неожиданно охватывает глубинная скука[19] – то есть тоска по подлинности, мотивированная тем, что не то или иное сущее, но сущее в целом (читай: всё то, что только может предложить большой город для того, чтобы можно было заполнить время) вдруг «отказывает». То, что в Бытии и времени Хайдеггер понимает

14

Наст. изд. С. 182.

15

Наст. изд. С. 148.

16

См.: Беньямин В. Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости // В. Беньямин. Учение о подобии. Медиаэстетические произведения. М.: РГГУ, 2012. С. 229–231.

17

О «несостоявшемся» споре Беньямина и Хайдеггера см., напр.: Павлов Е. Шок памяти. Автобиографическая поэтика Вальтера Беньямина и Осипа Мандельштама / 2-е изд. М.: Новое литературное обозрение, 2014. С. 70–86.

18

Ср.: «В онтологии Бытия и времени незаместимость (Unvertretbarkeit) смерти превращается в сущностную характеристику самой субъективности; она детерминирует все другие ее определения вплоть до учения о подлинности, для которой смерть – не только мера, но и идеал» (Адорно Т. Жаргон подлинности. О немецкой идеологии. М.: Канон+; РООИ «Реабилитация», 2011. С. 154).

19

См.: Хайдеггер М. Основные понятия метафизики. СПб.: Владимир Даль, 2013. С. 218.