Журнал «Парус» №75, 2019 г.. Ирина Калус

страха смертного перед необоримой стеной времени; через темный дремучий лес предстоит большая мне дорога, смерть в конце её стережет, как хитрая лиса.

      Ах, одна мне помога – колобком обернуться, бессмертным колобком русской сказки!..

      Ты лисе прехитрой прямо в пасть, колобок мой, клубочек красный теплой крови – вкатись. За зубами – вновь дорога; за лесами дорога встала до неба, вознеслась в пышный терем, где зажегся, засветился над окошком дух нетленным солнца колобком – на наличнике небесном.

      И сидят под окошком, как девка с парнем, молодые моя бабка и мой дед, а лавочка стала такой длинной, а терем таким большим, что тут уместился весь мир-народ крестьянский, все светлорусье…

      А что осталось на земле, внизу?

      А в тереме есть такое оконышко световое – откуда всё видать.

      Глянул – внизу, в провалище земном: вместо города с огненным пушечным боем расцвел там, как из песни, зелен сад, а в саду – три деревца.

      Кипарисово деревце – родной батюшка мой,

      зелена груша – родна матушка,

      сладка яблонька – молода жена.

      Где батюшка плачет – там река течёт; где матушка плачет – там ключи быстрые бегут; где жена плачет – туман с дождем…

      Жалко мне саду, жалко мне сквозь туман-слезы горячие три деревца: в песне же всё – правда!

      Да вот они сами уже, все трое… стоят теперь со мной у светового окошечка и сквозь смертную невидь показывают вниз, в зеленый сад, выросший из песни; и: да, говорят, в этой песне – всё правда!

      Литературный процесс

      Евгений ЧЕКАНОВ. Горящий хворост (фрагменты)

      ЗАПРЕТНЫЕ ТЕМЫ

      Закрыты и заперты двери,

      Сижу за столом без огня.

      Запретные темы, как звери,

      Во тьме обступили меня.

      Горят их недобрые очи,

      Оскалены злобно клыки…

      И каждая, каждая хочет

      Меня разорвать на куски!

      «Непроходимый для цензуры эпитет “запретные” смягчите на хотя бы “опасные”», – посоветовал мне Юрий Кузнецов, прочитав в середине 80-х годов это стихотворение. Я последовал совету, но до последних судорог коммунистического режима эти восемь строк так и не смогли появиться в печати. Нельзя-с. Нет у нас в стране ничего запретного, ничего опасного.

      Сегодня я, однако, ничуть не жалею о такой участи этого восьмистишия. Более того, даже рад, что оно как следует «вылежалось». Именно теперь, когда ушла в небытие непосредственная причина, побудившая меня написать эти строки, и пришло время объективно оценить их художественную значимость.

      Продолжает ли воздействовать на психику читателя мое стихотворение? Слышит ли он злобное рычание этих порождений моего воображения, видит ли он их кроваво-фосфорические глаза, горящие в темноте? Если видит и слышит, то образ удался, произведение будет жить. Если нет – нет.

      Так сужу я свое творчество, и те же мерки прикладываю к чужому. Поскольку