Молитва лицемера. Марго Лурия

тревога. Вот, этот подойдёт. – внимание толпы сгустилось у седовласого мужичка на улице, и я стремительно последовал за ней.

      Готов поклясться, старик что-то слышал, он вёл себя странно, словно отмахивался от голосов, пока окружавшие его незримые наблюдатели бормотали нечто невнятное.

      – Ставлю на то, что ввергну его в безумие.

      – Очень абстрактно, давай конкретнее.

      – Ему вызовут машину, в которых возят психов, свяжут, может даже кляп наденут.

      – Любишь же ты доводить всё до абсурда.

      – Можно подумать, вызывать у женщин слёзы не так жестоко, не обеляй себя, говори, принимаешь ставку?

      – Принимаю. И я не обеляю себя, а очерняю тебя, это не одно и тоже.

      Они играли в нечто, чему не было названия, на мелкие пакости и незначительные наказания, в виде временного изгнания. Большего у них не было. Играл не каждый, лишь те, кто был здесь давно, иные просто наблюдали шоу и воображали о своей партии. Были и те, кто попросту блуждал, размышляя о своём, казалось, вечность в уединении даровала им немалую концентрацию, отчего в их мыслях не существовало ничего, кроме них самих. В каком-то смысле я даже завидовал их одиночеству, кто знает, что им пришлось преодолеть, чтобы так погрузиться в себя, но сумасшествие явно защищало их от безумства, которым я вполне мог захлебнуться.

      Мне ощущалось, я простоял на одном месте долгие годы, прежде чем смог снова пошевелится. Время здесь теряло свою значимость, а люди, что двигались по ту сторону, существовали будто ускоренно, и оттого мир казался таким маленьким и незначительным, а человек и того меньше. Но, что было хуже всего, потерять жизнь или не иметь вовсе, что самое страшное может назвать человек в своём бытие? А в смерти? Я бы сказал, боль, но боль отнюдь не физическая, ибо даже бестелесным я ощущал терзания.

      И один вопрос всё не давал мне покоя, в чём же был смысл, и почему я его упустил? Я готов был попрощаться со всем миром, отдать душу на растерзание вечности, но не мог простить одного вопроса, ответ на который мне так и не дали. Меня мучила мысль о Голосе. Кто он, и на что был способен, мог ли упокоить меня, как неподвижных, или уничтожить, дав то, без чего я не мог просто умереть?

      Когда подопытный старик, потеряв последние крупицы самообладания, закричал в первобытной горечи, меня охватило сожаление. Я не так часто ловил себя на мысли о сострадании, но подобное глумление удручало. Страшно представить, сколько людей, решивших что с ними что-то не так, были попросту фигуркой на доске возбуждённой партии.

      Я видел, как фантомы глумились, на секунду вселяясь в тех, кто бездыханным телом упал и не мог подняться, изображая пошлость или глупость, как двигали предметы, вводя в оцепенение и ликуя от ужаса. Они лезли под руку и путали людей и, казалось, были в восторге от чужих страданий. Ведь так весело, когда кому-то хуже, чем тебе, особенно, если ты знаешь больше и видишь дальше.

      И тут я наконец осознал, что обречён в первую очередь не на вечные муки совести, что были мне знакомы, а на бесцельное существование в жестокости. Я боялся думать, боялся говорить,