Палеонтология обратной стороны. Д. Леонидов

рушиться? Я скорее всего жив и не придавлен, потому что маленький, а как же я буду вытаскивать маму? – она гораздо больше и её наверняка придавило. Через доли секунды зрение вернулось, я увидел, что стою, как стоял, посреди совершенно целого коридора, и поднял взгляд на маму, чтобы убедиться, что с ней тоже всё в порядке.

      Её щёки горели как два красных светофора. «Если ты ещё раз…» – прилетает следующая медвежья оплеуха, вполне разъясняя мне, что до этого было не мифическое бревно, а предыдущая затрещина. На этот раз я замах видел и в нокдаун не ушёл, потому что успел напрячься, – «… кому-нибудь позволишь называть себя дураком – бац! – идиотом – бац! – то я …». Что будет в качестве «то», мама недоговорила, потому что «то» уже произошло.

      С отвращением она оторвала взгляд от меня и подняла его в поисках учительницы. Мы увидели только задницу, исчезающую в двери класса, и услышали щелчок закрывающегося замка. Мама сделала шаг в направлении преследования – от двери остались бы только щепки, педагогическая челюсть была бы сломана вместе с её больным нервом, а их обладательница вылетела бы со второго этажа вместе с оконной рамой и цветами. Школа имени Диктатуры Пролетариата, сами понимаете – дома и стены греют. Эта картина настолько живо представилась всем нам троим, что мама остановилась, повернулась ко мне и тычком взашей послала меня по направлению к выходу. «Пошли!!».

      Мамин гнев к вечеру постепенно шёл на спад. Отцу она ни о чём рассказывать не стала, чтобы не расстраивать его тем, что я могу вести себя настолько гадко. Со мной она это не обсуждала, видимо потому, что считала, что сказанного и показанного достаточно. Я маме не стал говорить, что учительница лгала, чтобы она не решила, что зря меня побила, и не расстроилась, – какая разница: было, не было, – если бы я себя так вёл, то меня следовало бы побить. Вообще, родители не подвергали меня ни вербальной, ни тактильной депривации, поэтому мне удалось успешно сформировать членораздельную речь и в юности я был совершенно равнодушен к блатным компаниям, в которые подростки обычно сбиваются, чтобы речь всё-таки как-то доформировать.

      Этими ударами мама передавала мне свою силу, так же как восемью годами раньше через пуповину она вливала в моё тело мощь своей биохимии – поэтому слова «питание» и «воспитание» являются однокоренными. Это чувствуется инстинктивно – даже не было попытки втянуть голову. В меня входила и сила фашистских бомб, которыми они целились в маму, в бабушку и в детский дом, который они уводили на восток, и сила танков, которыми фашистов раскатали, и сила добытых мамой огромных и грозных зверей, и сила зверей, спасённых благодаря научному изучению тех, что были добыты мамой. В общем, в меня по проторённой тропе входило – маршировало! – желание любить и понимать жизнь. Мамонты давно вымерли, но удары их хоботов, наверное, были какими-то такими. О бивнях и думать не хочу… А повод? Да не важно, какой повод.

      Не могу сказать, что Анфису Евсеевну этот урок как-то вразумил, но в оставшиеся годы что-то сильно мешало