Порез. Патрисия Маккормик

в барабане, надеясь, что она скажет еще что-нибудь про свое понимание жизни.

      Но она молчит. Я слышу только шуршание, когда она разворачивает конфетку себе.

      – Ну вот и славно, деточка, – говорит Руби, когда я закрываю дверцу машинки. – А теперь пойдем обратно.

      На обратном пути мы проходим мимо знака аварийного выхода, там висит схема здания, и на этой схеме – большая красная стрелка и надпись: «ВЫ ЗДЕСЬ».

      Интересно, если «Псих-ты» загорится или что-нибудь такое, смогу ли я заорать?

      Сегодня ночью многовато плача. У спален тут нет дверей, так что плач – или стоны, или всхлипывания – разносится по всему коридору. Иногда я лежу в постели и представляю себе реку всхлипов, текущую мимо и оставляющую лужицы страданий на каждом пороге.

      В первые дни здесь я тратила уйму времени, чтобы угадать плачущую по голосу и месту. Кто-то неподалеку мяукает, как котенок. Мне кажется, это Тара. У кого-то в конце коридора отрывистый плач, который сначала похож на смех. Это Дебби, я практически уверена. Но со временем я решила, что игра в угадайку, какой девочке принадлежит тот или иной плач, еще больше мешает заснуть.

      Тогда я придумала игру, которая отвлекает меня от плача.

      Игра простая. Я лежу и фокусирую все свое внимание на дыхании Сидни. Сидни, которая засыпает, как только выключили свет, спит на спине с широко открытым ртом. Если я сильно напрягаю слух, то слышу, как воздух входит в нее с легким «аах» и выходит с «хаа». А если очень постараться, то можно заметить тот самый миг, когда вдох превращается в выдох.

      Сегодня, когда Ума отводит меня в твой кабинет, она зависает перед дверью дольше, чем обычно, и тычет носком одного кроссовка в носок другого. Я тычу носком одного кроссовка в носок другого, замечаю, что мы делаем одно и то же, и прекращаю. Ума тоже прекращает, потом по одной вытаскивает руки из карманов и сцепляет их перед собой. Она медленно поднимает подбородок и наконец, приложив огромные усилия, смотрит мне прямо в лицо. А потом она улыбается.

      Улыбка выглядит какой-то неуместной на покрытом красными пятнами лице Умы, как будто бы Ума улыбается не слишком часто, как будто она только тренируется.

      Я не отвожу взгляда, тем самым пытаясь показать ей, что я не против, что на мне можно тренироваться.

      Потом она уходит, и я вслушиваюсь в удаляющийся скрип ее обуви.

      Ты наклоняешься вперед, сидя в своем кресле из мертвой коровы; я отодвигаюсь.

      – У меня есть теория, – говоришь ты.

      Тогда я решаю, что хочу узнать точно, сколько полосок на твоих обоях. Рыжеватая, белая. Рыжеватая, белая, рыжеватая, белая.

      – Всего лишь догадка, – говоришь ты.

      Рыжеватая. Белая. Рыжеватая. Белая.

      – Я не знаю, почему ты ни с кем не разговариваешь…

      Полоски выцветают, и теперь сложно разглядеть, где заканчивается рыжеватая и начинается белая.

      – Но предполагаю, что молчание требует огромных сил.

      Я представляю пробежку после школы, нечто, требующее много сил, по крайней