Огнем и мечом. Генрик Сенкевич

потому что тут уже идет дым коромыслом, так что не видно света.

      Они вышли вместе с Скшетуским.

      Как только они переступили порог, Барабаш спросил:

      – Нет ли известий о Хмельницком?

      – Есть. Убежал в Сечь. Вот этот офицер встретил его вчера в степи.

      – Значит, он не поехал водой? А я послал в Кудак гонца, чтобы его поймали, но если так, то напрасно.

      И с этими словами Барабаш закрыл руками глаза.

      – Спаси Христос, спаси Христос! – повторял он.

      – Чего вы тревожитесь?

      – Ведь вы знаете, что он обманом вытащил у меня документы! А знаете вы, что значит опубликовать их в Сечи? Спаси Христос! Если король не начнет войны с басурманами – это искра, брошенная в порох!

      – Вы предсказываете бунт?

      – Не предсказываю, а говорю наверное! Хмельницкий будет почище Наливайки и Лободы.

      – Да кто пойдет за ним?

      – Кто? Запорожцы, казаки, мещане, чернь, хуторяне – и вот эти.

      И Барабаш указал на площадь и снующих по ней людей.

      Вся площадь была запружена большими серыми волами, которых гнали в Корсунь для войска, а с ними шли их пастухи, так называемые чабаны, проводившие всю свою жизнь в степях и пустынях, – совсем одичавшие, без всякой религии, как говорил воевода Кисел.

      Между ними попадались люди скорее похожие на разбойников, чем на пастухов, свирепые, одетые в какие-то лохмотья. Большая часть их была одета в бараньи тулупы или шкуры шерстью вверх. Все были вооружены самым разнообразным оружием: у одних за плечами торчали луки и колчаны, у других были самопалы (по-казацки – пищали), татарские сабли, у других косы, а у иных даже палки с привязанными на концах лошадиными челюстями. Между ними вертелись низовцы, такие же дикие, но несколько лучше вооруженные; они везли на продажу сушеную рыбу, дичь и баранье сало; чумаки с солью, степные и лесные пасечники, воскобои с медом, лесники с дегтем и смолой, крестьяне с подводами, реестровые казаки, татары из Белгорода и разные бродяги со всех концов света. Весь город был полон пьяных, так как в Чигирине был ночлег, а следовательно, и гулянка. На рынке раскладывали огонь, кое-где горели бочки со смолой. Отовсюду неслись шум и крики. Оглушительный звук татарских дудок и бубнов сливался с мычанием скота и мягкими звуками лир, под аккомпанемент которых слепцы пели любимую песню того времени:

      Соколе ясный,

      Брате мий ридный.

      Ты высоко летаешь,

      Ты далеко видаешь.

      А рядом раздавались крики пьяных, вымазанных дегтем казаков, плясавших на рынке трепака. Зацвилиховскому достаточно было одного взгляда на эту дикую, разнузданную толпу, чтобы убедиться в том, что Барабаш был прав, говоря, что достаточно малейшего толчка, чтобы поднять эту толпу, привыкшую к разбоям и насилию. А за этой толпой стояли еще Сечь и Запорожье, недавно только обузданное и нетерпеливо грызущее надетые на него удила, еще полное воспоминаний о прежней вольности, ненавидящее комиссаров