Труха. Мартин Брунов

вдалеке раздался знакомый женский крик, сменившийся затем на короткие болезненные стоны. Почувствовался холод, тонкими касаниями он прошелся по моей спине, от земли прошелся по ногам и вцепился в них, оставив мне только рассудок, который наблюдал.

      Сцена за сценой я видел, как из ниоткуда взявшаяся машина, как из дыры в пространстве, вылетает наружу и режет мир своим движением, стремясь прямо на детей, чей хохот большими пластами накладывался на возникшую тишину, перебивая собой грохот несущейся на них машины. В этом медленном вальсе я разглядел Ричарда Бойллса, сидящего за рулём и не выражающего ни одной эмоции; его каменное горгулье лицо было свято в своей решимости нести смерть.

      Глухой удар: мальчик был затянут под капот машины и там, перекрученный будто в мясорубке, размазался кровавой кляксой, перед этим издав звук того, как лопается его живот, словно пузырь; девочке, на вид казавшейся самой младшей, передавило позвоночник, и его хруст засел в моей памяти яркой печатью; третья девочка, самая высокая из них, была впечатана капотом в фонарный столб и вместе с ним согнулась одной позой. От такого удара и Ричард подскочил с места, и ремень не смог удержать его от того, чтобы не удариться лбом о лобовое стекло и не разбить себе голову.

      Яркая вспышка света, от которой затошнило, ослепила меня и затем исчезла, погрузив мир в неразличимую тьму. Со всех сторон послышался звон падающего стекла.

      глава 7

      Сладкий сон. Моя мягкая кровать приняла меня со всей своей любовью такой силой, на какую только способна. Пуховое, тяжёлое одеяло скрыло меня от внешнего мира с головой, и, спрятавшись в убежище, я обрёл покой. Будто я вижу со стороны, сквозь толщу савана, на мне лежащего, свою широкую, довольную улыбку. Я в беспамятстве, и потому счастлив. Новый день не наступит, пока я не открою свои глаза, и, зная этот секрет, пробудившись, всё же притворяюсь и остаюсь лежащим. Яркие солнечные лучи пробиваются сквозь толщу ткани и пуха, ударяют по моим векам, как пристальный взгляд чужого, но я не сдаюсь: красный свет лучей ярче и ярче, веки нервно дёргаются, но я держусь, в голове мысль: «Спать, спать!», – и остаюсь неподвижен. Встань весь мир, глянет пусть своими глазами-зеркалами, отражающими небесное светило в себе, но мне раньше выжгло бы белки глаз, чем я бы поднялся.

      За окном слышится далёкий детский смех. Скорее всего, Юлиус и Кэтти – дети из дома напротив – снова играют на улице, и миссис Палми скоро выбежит, чтобы завести их обратно в дом. Я лежу и жду, когда этот момент наступит, но смех продолжается, детвора резвится, и в моменте я понимаю, что голоса этой двойни имели в себе драгоценную черту в виде весёлого, бьющего живым ключом смеха, полного свежестью и наивной молодостью, а смех, идущий из открытого окна, – механический, задушенный в самой утробе своего существования. В моментах, когда смех вот-вот должен тонкой нотой подняться ввысь, раздаётся кашель, свойственный кашлю курильщика. После тяжёлого кашля я снова слышу детские голоса и приглушённое хихиканье, намеренно