Дама с собачкой. Антон Чехов

сажи, воды, крыс. Скоро я услышал тяжелые шаги старика-отца. Он спотыкался о кули, ящики с керосином и бранился.

      Я нащупал свое отверстие и вынул из него четырехугольный кусок дерева, который я так долго выпиливал. И я увидел тонкую, прозрачную кисею, сквозь которую пробивался ко мне мягкий, розовый свет. И вместе со светом до моего горячего лица коснулся удушающий, в высшей степени приятный запах; это был, должно быть, запах аристократической спальной. Чтобы увидеть спальную, нужно было раздвинуть кисею двумя пальцами, что я и поспешил сделать.

      Я увидел бронзу, бархат, кружева. И все было залито розовым светом. В полутора саженях от моего лица стояла кровать.

      – Пусти меня к твоему отверстию, – сказал отец, нетерпеливо толкая меня в бок. – В твое лучше видно!

      Я молчал.

      – У тебя, мальчишка, глаза сильнее моих, и для тебя решительно все равно, глядеть издали или вблизи!

      – Тише! – сказал я. – Не шуми, нас могут услышать!

      Новобрачная сидела на краю кровати, свесив свои маленькие ноги на мех. Она глядела в землю. Перед ней стоял ее муж, молодой пастор. Он говорил ей что-то, а что именно – не знаю. Шум парохода мешал мне слышать. Пастор говорил горячо, жестикулируя, сверкая глазами. Она слушала и отрицательно качала головой…

      – Черрт, меня укусила крыса! – проворчал отец.

      Я плотнее прижал грудь к стене, как бы боясь, чтобы не выскочило сердце. Голова моя горела.

      Говорили новобрачные долго. Пастор наконец опустился на колени и, протягивая к ней руки, стал ее умолять. Она отрицательно покачала головой. Тогда он вскочил и заходил по каюте. По выражению его лица и по движению рук я догадался, что он угрожал.

      Его молодая жена поднялась, медленно пошла к стене, где я стоял, и остановилась у самого моего отверстия. Она стояла неподвижно и думала, а я пожирал глазами ее лицо. Мне казалось, что она страдает, что она борется с собой, колеблется, и в то же время черты ее выражали гнев. Я ничего не понимал.

      Вероятно, минут пять мы простояли так лицом к лицу, потом она отошла и, остановившись среди каюты, кивнула своему пастору – в знак согласия, должно быть. Тот радостно улыбнулся, поцеловал у нее руку и вышел из спальной.

      Через три минуты дверь отворилась и в спальную вошел пастор, а вслед за ним высокий полный англичанин, о котором я говорил выше. Англичанин подошел к кровати и спросил о чем-то у красавицы. Та, бледная, не глядя на него, утвердительно кивнула головой.

      Англичанин-банкир вынул из кармана какую-то пачку, быть может пачку банковых билетов, и подал пастору. Тот осмотрел, сосчитал и с поклоном вышел. Старик-англичанин запер за ним дверь…

      Я отскочил от стены как ужаленный. Я испугался. Мне показалось, что ветер разорвал наш пароход на части, что мы идем ко дну.

      Старик-отец, этот пьяный, развратный человек, взял меня за руку и сказал:

      – Выйдем отсюда! Ты не должен этого видеть! Ты еще мальчик…

      Он едва стоял на ногах. Я вынес его по крутой, извилистой лестнице наверх, где уже шел настоящий осенний дождь…

      Егерь