Не согреши. Екатерина Алфёрова

лонившегося над ним. С ходу сложно сказать, что за человек этот хирург, потому что Келвин с ним не встречался и не общался до операции, но чувствовал, что зла ему не причинят. Объяснить предчувствие не смог бы, если бы спросили. Он просто знал. И так было всю его долгую и скучную жизнь.

      Серые глаза хирурга встретились с карими Келвина. Мужчине, лежащему на холодном операционном столе, лишённому одежды, стало не по себе от внимательного взгляда врача, но он быстро успокоился.

      он же просто проверяет как я себя чувствую приди в себя ты старый кусок дерьма не разваливайся тебе предстоит прожить так много лет

      Он, конечно, не знал, что часы тикают без продыху, отмеряя последние минуты его жизни, сыплется песок из верхней чаши в нижнюю, каждая песчинка по-своему прекрасна, только посмотрите на нее, как она сверкает в ярком свете больничных ламп, таком бездушном мертвенном свете, лишающем последних надежд. И каждая песчинка когда-то была частью единого целого, огромного камня, может быть, даже горы, дремлющей под благодатным солнечным светом, омываемой дождями. А потом раскрошился камень, стал песком, раскидало его по всему свету. Так было в начале мира, так будет всегда.

      Часы тикали, но Келвин не слышал (да и мог бы?) их похоронный звон. Всё, что его волновало, заключалось в серых глазах хирурга, которого звали Сэн. Келвин не знал этого, он старался найти в глубине узких зрачков ответ на единственный вопрос,

      а выживу ли я

      потому что его много лет мучили ужасные боли в животе, заставляющие сгибаться в три погибели,

      доктор скажите что все будет хорошо

      потому что он наконец-то обратился к врачам, решив, что таблетки не помогают (вырывать нужно корни, а не свежие побеги, растущие на стволе).

      Но хирург молчал. Может быть, он улыбался в голубую тканевую маску, на которой вскоре появятся чудесные алые розы (с отвратительным запахом железа), а может быть, губы его кривились от сострадания (хотя известно, что нет большего циника, чем врач). Так или иначе Сэн молчал, склонившись над Келвином, и хотя прошло всего несколько секунд, они растянулись на целую вечность.

      Келвин успел бы заказать пиццу и расплатиться с курьером, а доктор всё стоял бы, превратившись в вопросительный знак.

      Келвин успел бы пожертвовать немного денег детскому дому, а доктор всё смотрел бы, смотрел бы и не моргал.

      О, как хотелось Келвину разбить эти очки с тонкой серебряной оправой, растоптать каблуком, а потом сдёрнуть маску с лица хирурга и закричать

      да не молчи скажи ты дерьма кусок что я выживу я ещё не успел заработать себе пропуск в Нойвен!

      Но Келвин подавил греховные мысли. Он же поклялся жить правильно, справедливо, но в мыслях его проскальзывали гадкие образы. Они затмевали прекрасный белый свет, заливающий собой все пространство, играющий на зеркальных боках небоскрёбов, превращающий обычные лужи в волшебные озерца.

      Келвин приходил в город каждый день перед сном. Закрывая глаза, он воображал себя в огромном мегаполисе, вымершем и пустынном, принадлежащем только ему, о да, скажите это еще раз, только ему одному, только Келвину Дорному, потому что он этот город, забери его Грастрах, заслужил! В мегалополисе, пока безымянном, шумно так же, как в том, где он живет сейчас. Но машины застыли, припаркованные на асфальте и в воздухе, закрыты кофейни и магазины, в ресторанах не готовят сочные котлеты, в школах не учат детей. Он один, весь город только его.

      И он идет по главной улице идеального Аадберга (а зачем придумывать новое имя городу-близнецу, если старое так удобно сидит на нем?), напевает песню, возможно, это «Дом, милый дом» или «Дом рассветного Солнца», насвистывает сладкую мелодию, греется под лучами звезды, и никакого чертового шума, никаких чертовых людей, только город и он, только он и город.

      И так будет всегда, отныне и во веки веков, я обещаю тебе, разве можешь усомниться в моих словах?

      Келвин верит, что в Нойвене, месте, у которого так много имен и воплощений (где-то это Рай, где-то седьмые небеса, где-то Нарния) ему позволят создать такой город. А почему нет? Он живет благочестиво, не грешит, переводит женщин через дорогу, жертвует детским домам и приютам для животных, не завидует, не крадет, не предает.

      Но и не молится.

      Как молиться богу, запретившему это? Ни одной иконы, ни одного храма нет во всем мире. Правда, Келвин слышал легенды про древний, затерянный во времени и пространстве храм, стоящий где-то на краю мира. Якобы в нем сохранилась первая и единственная икона, на которой изображен Веярд во всей красе. Но храм этот так далеко, что не добраться на машине, на эноконде не долететь, а телепорты слишком сложны. И Келвину иногда снится полуразрушенный храм, пронизанный лучами света, падающими из отверстия в куполе, а внизу висит картина, на которой огромный величественный белый орел раскинул крылья. Славься, Веярд, ибо ты сущее, ибо ты часть создателя нашего Сааха.

      Гадкие образы врываются в жизнь и чистые мысли Келвина, белое становится грязно-желтым, молоко сворачивается хлопьями, листья высыхают и ломаются, кожа покрывается кровоточащими язвочками.