Прокляты и убиты. Виктор Астафьев

Хана» угодил, расцарапал его шибко, потому что черпак тоже с дырочками был, с заусенцами железными.

      Яшкин умылся холодной водой, остановил кровь и, уходя, пообещал:

      – Ну погодите, шакалы, погодите! Я вас… Законы они знают…

      Работяги-казахи чистили картошку, виновато вздыхая, качали головами:

      – Ой-бай! Ой-бай! Хана, сапсым хана. Мы виноваты, Лошка, сапсым спали, картошкам чистить прекратили.

      – Сгноит он тебя, Лешка! – сказал вовсе оробевший Феликс Боярчик. – В штрафную роту загонит, как Зеленцова.

      – Лан, лан, не дрейфь, орлы! Живы будем – не помрем! – хорохорился Лешка.

      Ребята-казахи вместе с киназом Талгатом, с жалостно глядящим Боярчиком ходили по кухне за Яшкиным, в угол его прижимали:

      – Не пиши бумашка, нашалник Хана, на Лошку. Нас штрафной посылай. Куроп проливат.

      – Да отвяжитесь вы от меня, ради Христа! – взмолился Яшкин. – Спать надо меньше в наряде. Снится вам всякая херятина. Я на дрова упал в потемках, мать ее, эту кухню!..

      – Прабылно, прабылно! Свыт подсобка сапсым плохой, дрова под ногами. Ха-ароший нашални-ик Хана, саапсым хароший. Как нам барашка присылают, мы половина отдаем тебе.

      – Да пошли вы со своим барашком знаете куда?

      – Знаим, знаим, харашо-о знаим, са-амычательно русским язык обладиваим.

      Никогда у Лешки не было столько подходящего времени, чтобы жизнь свою недолгую вспомнить, по косточкам ее перебрать. Случалось, возле чучел, карауля уток, часами сидел, вроде бы где и думать про жизнь, где и вспоминать, но то ли жизни еще не накопилось, то ли одна мысль была, про уток, да пальбы по птице ожидание, ничего в голове не шевелилось, ни о чем думать не хотелось, скользило все над головой, кружилось, как те табуны крякшей над заливными лугами – жди, когда сядут.

      И вот дождался! Сели!

      Отец у Лешки был из ссыльных спецпереселенцев, большой, угрюмый мужик, из хлебороба переквалифицировавшийся в рыбака. Как и многие спецпереселенцы, потерявшие место свое на земле, детей, жен, борясь со своей губительной отсталостью, неистребимой тягой к земле, ко крестьянскому двору, к труду, имеющему смысл, в конце концов он устремился к оседлой жизни здесь, на Оби, начав ее с приобретения хозяйки, высватав жену простым и древним способом: поставил в Казым-Мысе ведро вина и увез с собой совсем еще плоскую телом девчонку полухантыйского-полурусского роду-племени. Сначала они жили в Шурышкарах, в рыбкооповском бараке. Затем долго, в одиночку, отец рубил избу на отшибе от поселка, возле илистого Сора, потом баню рубил – в общественной бане не хотел мыться из-за креста, который он никогда не снимал, за что порицался передовой общественностью. Срубив избу, баню, стайку и загородив подворье жердями, отец на этом посчитал свои хозяйственные обязанности исполненными. С рыболовецкой бригадой он месяцами пропадал на Оби. Возвращался еще более угрюмый, съеденный комарами, в коросте на лице от гнуса; зимой на подледном промысле