Мягкая ткань. Книга 2. Сукно. Борис Минаев

восставший пролетариат, осмелившийся поднять свой меч и голос в защиту угнетенных всего мира. Казалось бы, совершенно невозможно выйти из той массы войск, которая со всех сторон вцепилась в нашу группу повстанцев. Три тысячи бойцов-революционеров были окружены войском в 150 тысяч человек. Товарищ Почечкин ни на минуту не потерял мужества и вступил в героическое единоборство с этими дивизиями. Окруженный со всех сторон красными, он шел, как сказочный титан, отбиваясь направо, налево, вперед и взад. И мы победили!».

      Горячие, бурные аплодисменты[2].

      В конце поют песни.

      Пьеса была длинная, сложная, со множеством персонажей, написанная странным языком, в котором неграмотность и корявость становились вдруг настолько изящными, что Надя смеялась, хотя ей было по-прежнему жутковато. Боялась она в том числе и того, что на сцене будут стрелять, но стрелять не стали, только собирались, когда белого деникинского офицера повели на расстрел.

      Когда они вышли из театра, было уже совсем темно.

      – Ну вот видите… Это же можно. Это совсем не страшно, – сказал Почечкин странную фразу, от которой она похолодела. – Театр! – сказал Почечкин. – Это великая вещь. У нас тут гимназистки играют, учителя. Вы не думайте.

      – Вы меня так старательно к чему-то подводите, – жалобно сказала Надя.

      – К дому, – опять рассмеялся он. Ростом он был чуть пониже Дани, сапоги страшно скрипели, голос был глуховат. – Ну так что, вам понравилось?

      Она молча кивнула, не в силах вымолвить ничего.

      – До завтра.

      Назавтра Надя проснулась раньше петухов, раньше двух женщин есаула Почечкина, еще в темноте.

      Она лежала с открытыми глазами, глядя в низко нависающий потолок, и старалась понять, что же теперь, то есть сегодня, будет. В том, что это будет именно сегодня, Надя практически не сомневалась.

      Даня понял, что это будет именно сегодня, когда принесли завтрак, он был очень плотный, в миске лежали два вареных яйца и кусок холодной картошки, а вместо конвойного Сани пришел другой человек, Игнат, который вообще не разговаривал и не отвечал ни на какие вопросы, смотрел враждебно и чего-то очень боялся.

      О том, что «ваша жинка приехала», ему шепнула вчера женщина, приносившая еду. С этого момента Даня находился в очень странном состоянии, например, он попробовал есть ужин и завтрак, но не смог, его тошнило, но не от страха перед расстрелом, по крайней мере так ему казалось, а вот страх за Надю был настолько сильный, что хотелось сразу разбить голову о каменную стену, но это было глупо, зачем делать это самому, в этой идее была даже трусость, что несказанно его удивило, ведь он не был трусом, это было что-то другое, новое, то самое чувство, которое руководит поступками большинства взрослых людей – когда невозможность уберечь, спасти, помочь близкому человеку, нестерпимость этой боли и чувство своей вины становится важнее бога, совести и разума, это было сильное чувство, с которым Даня еще не был

2

Однако далеко не все повстанцы относились к театру как к святому революционному делу. Например, один из руководителей так называемого Кубано-Заднестровского кавалерийского повстанческого полка писал примерно в эти же дни суровым языком приказа: «…Командирам эскадронов, начальнику пулеметной команды, фельдшеру полкового околотка приказываю обратить самое серьезное внимание на сестер, находящихся в эскадронах, команде и полковом околотке; поступили жалобы от больных повстанцев, что сестры оставляют больных и со своими возлюбленными посещают ежедневно театры. Впредь запрещаю сестрам посещать театры, не имея отпусков от командира полка за подписью и печатью… Приказываю сестрам милосердия вверенного мне полка, что если таковые будут заниматься проституцией, то будут удалены из полка… Последний раз напоминаю начальнику хозяйственной части полка об удалении из обоза всех сестер милосердия, кроме сестры Тили Даниленко… Комполка Вакасов».