Мягкая ткань. Книга 2. Сукно. Борис Минаев

проявлял.

      Даня в связи с этим думал над двумя вещами, двумя большими ясными категориями, которые сами шли ему в голову во время упоительных прогулок с конвойным по улицам (конвойный Саня, кстати, сказал в какой-то момент: «гражданин товарищ Каневский, вы не думайте, это самое, у меня оружие не заряженное, не беспокойтесь»): о категории случайности (антитеза случайности – закономерность) и категории свободы (антитеза свободе – рабство, закрепощение).

      Безусловно, существование этого анклава тишины и пустоты, лени и покоя, замершего в испуге старого быта, затерянного в степях Украины, было абсолютно случайным, было проявлением категории случайности, ничего тут не было закономерного или надежного вообще. Буквально в ста верстах отсюда шли тяжелые бои. Атаман Григорьев в густом похмельном состоянии собирал свои силы для краткосрочной и жестокой эшелонной войны, которая уж точно не могла миновать Светлое. Нестор Махно безнадежно отстреливал мародеров, которых от этого, казалось, становилось все больше и больше. Красная армада рвалась на юг и на запад. Ей навстречу спешила Добрармия Деникина. Сладкое, сонное, замершее существование Почечкина и его верноподданных зиждилось на пустяке, на географическом парадоксе, историческом нонсенсе, дальнейший путь этого строя, такого крохотного на фоне всех остальных событий, как вошь, как спора, как инфузория, вел в никуда, ему оставались какие-то недели, может быть дни; из этого морока случайности вдруг выплывала на Даню какая-то огромная нелепая закономерность, и в чем она была, он никак не мог до конца понять – но в сущности, осознавал Даня горько, ведь так хотели бы жить все они, все эти несчастные ограниченные люди, захваченные врасплох революцией, с трудом понимая ее неизбежность и принимая как данность, все они хотели бы сохранить свою жизнь, а вместе с жизнью свои привычки, а вместе с привычками – весь этот вещественно-невещественный мир, все эти кастрюли и кастрюльки, шкафы и шкафчики, такие шкафчики со стеклянной дверцей, за которой стоят рюмки и графины, тарелки и блюдца, скрипучие шкафчики с посудой, все эти жалкие женские тряпки, туфельки, белье, всю эту машинерию животного секса, эти охи и ахи в пуховых перинах, всю эту детскую беготню босыми ногами по теплым полам, эти печки, ставни, эти яблоки с коричневыми бочками, эти кривые яблони, душно и густо пахнущие среди зеленой травы, эти бесконечные летние дни, господи, господи… Они не понимали!

      Они не понимали и не хотели понимать, что весь этот мир кончился навсегда, что его больше не будет, что бесполезно цепляться за эти осколки, но их много, как же их много, ужасался Даня Каневский в своей милой странной тюрьме в ожидании неминуемого расстрела, они вечны, они навсегда, они составляют большинство, они не примут никогда этого нового прекрасного светлого мира, где не будет государственного насилия, не будет социального размежевания, классовой борьбы, унижения сильных слабыми, господи, господи, господи, ну как же им это объяснить…

      И