Лети, светлячок. Кристин Ханна

считаем, что пациентам в коме идет на пользу, когда с ними разговаривают, – добавил врач, похлопал Джонни по плечу и вышел из палаты.

      Джонни сел у изголовья кровати. Сколько же он просидел так, глядя на Талли и уговаривая: «Держись, Талли», шепча слова, которые не мог заставить себя произнести вслух? Достаточно долго, чтобы чувство вины и раскаяния сдавило горло, мешая дышать.

      Почему, чтобы разглядеть истину жизни, непременно нужно пережить удар?

      Что ей сказать, кроме этих двух слов, он не знал. Еще не пришло время после всего, что он уже сказал – и чего не говорил. Одно он знал точно: будь Кейт рядом, она бы наверняка устроила ему хорошую взбучку за то, как он повел себя после ее смерти и как обошелся с ее лучшей подругой. И Джонни сделал единственное, в чем, по его мнению, нуждалась Талли: тихо, чувствуя себя придурком, он запел песню, которую связывал с Талли: «Девушка из деревеньки, в этом мире совсем одна…»

      – Где я? Умерла? Или жива? Или где-то посередине? Кейт, ты где была?

      Уходила, а теперь вернулась.

      Меня теплом накрыла волна облегчения:

      – Кейти…

      Открой глаза.

      У меня что, глаза закрыты? И поэтому вокруг так темно? Я медленно открыла глаза – это все равно что проснуться на раскаленной солнечной поверхности. Блеск и жар такие сильные, что я ахнула. Глаза у меня не сразу приспособились к этому сиянию, а привыкнув, я поняла, что нахожусь в больничной палате, в своем теле.

      Там, внизу, полным ходом идет операция. Вокруг операционного стола столпилось несколько человек в халатах. На серебристых подносах поблескивают скальпели и другие инструменты. И повсюду медицинская техника – пищит, гудит, жужжит.

      Смотри, Талли.

      – Не хочу.

      Смотри.

      Превозмогая себя, я двигаюсь. Меня сковывает ледяной ужас. Он хуже, чем боль. Я знаю, что ждет меня на этом аккуратном столе внизу.

      Я сама. И в то же время не я.

      На столе – мое тело, накрытое голубой простыней, окровавленное. Медсестры и врач переговариваются, кто-то бреет мне голову.

      Без волос я выгляжу маленькой и беззащитной, как ребенок. Человек в халате мажет мою лысую голову зеленкой.

      Я слышу жужжание, и желудок у меня сжимается.

      – Мне тут не нравится, – говорю я Кейт, – уведи меня отсюда.

      Мы тут всегда будем, но ты пока закрой глаза.

      – С удовольствием.

      На этот раз внезапная темнота напугала меня. Не знаю почему. Вообще-то это странно, потому что хоть моя душа – пристанище самых разных темных чувств, страха среди них нет. Я ничего не боюсь.

      Ха! Ты любви боишься! В мире не сыскать того, кто боится ее сильнее, чем ты. Поэтому ты и отталкиваешь людей. Открой глаза.

      Я послушалась. Мрак рассеялся не сразу, но немного погодя из непроницаемой темноты посыпались оттенки. Похожие на компьютерные коды из «Матрицы», они объединялись в цепочки бус. Сперва обозначилось небо, безоблачное и безупречно синее, затем цветущие вишневые деревья – пучки розовых