Пора отлёта: повести осени. Елена Яблонская

меня освободил Эдька, появившись на опушке. Он засмеялся и шлёпнул ближайшую к нему корову по чёрно-белому костистому заду. Все коровы будто только и ждали этого – не обращая на меня внимания, радостно бросились одна за другой через ручей.

      А вечерами сидели у оранжевого огня, и я подбирала на гитаре (Андрей не хотел её брать, но вот – пригодилась!) песню, услышанную в вагоне от студентов в стройотрядовской форме:

      Размытый путь и вдоль – кривые тополя.

      Я слушал неба звук – была пора отлёта.

      И вот я встал и тихо вышел за ворота,

      Туда, где простирались жёлтые поля…

      – М-м-м… Та-та-та… Эдька, не помнишь, как там дальше?.. Та-та-та-та… А издали тоскливо пел… гудок совсем чужой земли, гудок разлуки…

      – Но, глядя вдаль и в эти вслушиваясь звуки, я ни о чём ещё тогда не сожалел… – подсказывал Эдька, а после песни сказал тихо: – Я, ребята, чего-то нашего Кимыча вспомнил…

      …И вдруг такой тоской повеяло с полей!

      Тоской любви, тоской былых свиданий кратких.

      Я уплывал всё дальше, дальше – без оглядки

      На мглистый берег глупой юности своей…

      К Андрею Эдька относился с необыкновенным уважением: «Андрей тоже так думает?», «А Андрей тебя отпустит?» – в этот самый карельский поход, куда Андрея поначалу не хотели брать как никогда в глаза не видевшего байдарки. Взяли по настоянию Эдьки.

      А до появления Андрея Эдька даже пытался выдать меня замуж.

      Подходит как-то с таинственным видом:

      – Наташка, мы с Аркадием решили познакомить тебя с Кандидатом.

      – Это ещё кто?

      Оказывается, действительно кандидат наук, младший научный сотрудник из лаборатории Аркадия.

      – Ты не смотри, что он… халявый, – с запинкой говорит Эдька. – Он умный парень…

      – Что значит «халявый»?

      – Ну, пофигист…

      Я выждала недели две.

      – Ну и где ваш Кандидат?

      – Ты знаешь, Наташка, – Эдька замялся, – мы с Аркадием решили, что он тебя недостоин. Тебе надо москвича!

      Да, Москва была моей печалью. Сибиряк Эдька не понимал этого, но очень сочувствовал. А я тосковала по студенческим временам, по моему институту на Малой Пироговской в старом здании Высших женских курсов, по скверику Мандельштама (не поэта, а, кажется, физика), в который мы бегали между лекциями смотреть на уток и есть пончики, по общежитиям на «Студенческой», заметаемым в летнюю сессию тополиным пухом… Да и за каждой пуговицей или, скажем, молнией для юбки надо было в те годы таскаться в Москву – в Академгородке на двадцать тысяч жителей был один-единственный универмаг.

      Я и ездила каждую субботу независимо от погоды, ходила по любимой Маросейке, теперь заставленной машинами, а тогда совершенно пустой улице Богдана Хмельницкого, где, кстати, был целый фирменный магазин «Пуговицы», и твердила про себя, как молитву:

      Опять опавшей сердца мышцей

      Услышу и вложу в слова,

      Как ты ползёшь и как дымишься,

      Растёшь