Пора отлёта: повести осени. Елена Яблонская

безбрежную серебристо-сизую степь и прямо перед нами малиновый диск восходящего солнца. На фоне диска чернели силуэты – двое мужчин и два «жигулёнка». Это были приехавшие нас встречать брат Нины и его товарищ.

      Мы с Маринкой и Вовой сели в первую машину – к брату Нины. Поехали. На белой, меловой, издали казавшейся ровной дороге нас резко кидало из стороны в сторону. Вокруг до самого горизонта ни деревца, ни кустика, только каменистые овраги да буераки. Мы с Маринкой стукались лбами, хватались друг за друга.

      – Вот ужас! Да как же вы ездите тут?

      – Норма-ально! Держись! Щас воронка будет – с войны осталась!

      – А-ах!

      Внезапно мы резко затормозили.

      – Девчонки, выходи!

      Вторая машина тоже остановилась. Солнце уже жгло немилосердно. Степь звенела цикадами. Вдали зыбко курчавилось баранье стадо. Нинкин брат достал из багажника замотанные в тряпицу гранёные стаканы, а его товарищ – бутыль с мутноватой жидкостью.

      – Самогон? – всполошилась Маринка. – Я не буду! Меня и так укачало!

      – Нормально! Пей!

      Все выпили по полстакана. Сели, поехали. Внезапно стало необыкновенно весело. Мы с Маринкой бессмысленно хохотали. Нинкин брат ухмылялся. Володька кричал: «Молча-а-ать!»

      Ныряя и взлетая, мчались по селу, по такой же горбатой пыльной дороге. Село лежало в балке. Сразу от окон низеньких домиков круто уходила вверх вскипевшая, вздыбленная, в редких сухих травах земля. На заборах жмурились коты, собаки смотрели сонными глазами. Нас встречала Нинина бабушка, каждого троекратно целовала. Мы смущались и старались не дышать на старушку.

      – Нормально! – смеялся Нинкин брат. – Бабка привычная!

      Потом ели жирные дымящиеся зелёные щи из баранины с густой сметаной и крутыми яйцами. У всех яиц были поразительно крупные оранжевые желтки. Нам постелили на сеновале. В углу в полу зияла большая дыра.

      – Это чтобы сено корове сбрасывать, – объяснила Нина. – Смотрите не свалитесь!

      Было восемь часов утра. Володька, развалившись на сене и скаля зубы, как империалист «мистер Твистер», курил откуда-то взявшуюся сигару. Кажется, они с Сериком опять пили самогон. Я заснула и сквозь сон слышала, как, квохча, бегала по нам, спящим, курица, пока Володька хладнокровно не схватил её за ноги и не сбросил в дыру к корове.

      Мы проспали до вечера. Солнце садилось в пылающую степь, как в медный таз с кипящим вареньем. Нина повела нас в старый заброшенный сад за крыжовником и малиной и там плакала, прижавшись лицом к морщинистому стволу одичавшей раскидистой груши. Ребята, отвернувшись, курили, а я старалась вспоминать страшный бунинский «Суходол», опалённый этим медным солнцем и навеки запечатанный надменным сургучом дворянской гордости, горечи и вырождения. Но вместо этого мне всё слышался вой и грохот разрывающихся снарядов и виделась бурая, в дыму и в воронках, каменистая степь, по которой бежал худой сутулый подросток, мой дядя Женя, таща за руку и закрывая собой маленькую плачущую Лёлю, и шептал стынущими губами: «Во что бы то ни стало…»

      А потом в синеватых холодеющих сумерках мы, впервые за последний месяц трезвые, полоскали в баньке волосы