Любовь и Западный мир. Дени де Ружмон

никакого интереса в затемнении их происхождения и их масштабов в целях уклонения от критики. Можно было бы довольствоваться законом, трактатом о морали или даже рассказом, играющим роль мнемонического обобщения. Мифа не существует до тех пор, пока нам необходимо придерживаться очевидностей, выражая их явным или прямым путем. Напротив, миф предстает лишь тогда, когда оказалось бы опасным или невозможным признаться в ряде социальных или религиозных деяний, или эмоциональных отношениях, которые, тем не менее, желательно сохранить, или которые невозможно уничтожить. Мы больше не нуждаемся в мифах, например, для выражения истин науки: мы в действительности их рассматриваем совершенно «профаническим» способом, а посему они обладают всем, что необходимо для индивидуальной критики. Но мы нуждаемся в мифе для выражения темного и постыдного факта того, что страсть связана со смертью, и что она влечет за собой разрушение для тех, кто ей предается со всеми своими силами. Вот почему мы желаем спасти эту страсть, и мы лелеем несчастье, хотя наша официальная мораль и наш рассудок их осуждают. Тем самым сумрак мифа дает нам возможность вместить его потаенное содержание и насладиться им в воображении, все же, не осознавая его достаточно четко, чтобы вспыхнуло противоречие. Таким образом, некоторые человеческие реалии, ощущаемые или предчувствуемые нами в качестве фундаментальных, остаются защищенными от критики. Миф выражает эти реалии в той мере, в какой требует наш инстинкт, но он их также скрывает, когда им угрожает великий день разума[2].

* * *

      Неизвестного или мало известного происхождения, – изначально священного характера, – скрывающий выражаемую им тайну, обладал ли мифический роман о Тристане в той же самой степени обязательными качествами подлинного мифа? От этого вопроса невозможно уклониться. Он нас приводит к сердцу проблемы и ее актуальности.

      Уточним, что рыцарские правила, прекрасно и много игравшие в XIII-м столетии роль абсолютного принуждения, выступают в романе только в качестве мифического препятствия и ритуальных фигур риторики. Без них сказка не нашла бы для себя оправданий, а тем более не смогла бы бесспорно навязывать себя слушателям. Необходимо отметить, что эти общественные «церемонии» суть средства принятия антисоциального содержания, коим является страсть. Слово «содержание» получает здесь всю свою силу: страсть Тристана и Изольды буквально «содержится» в рыцарских правилах. Только при том условии, что смогла бы выражать себя в полумраке мифа. Ибо как страсть, жаждущая Ночи и торжествующая в преображающей Смерти, она представляет для всякого Общества чудовищно непереносимую угрозу. Значит, необходимо, чтобы составленные сообщества имели бы возможность противопоставить ей свою плотно отстроенную структуру, чтобы она, выйдя наружу, не нанесла худшего ущерба.

      Если впоследствии социальная связь ослабнет или распадется сообщество, миф перестанет быть мифом в строгом смысле слова. Но то, что он потеряет в

2

Причина, о которой я здесь говорю, это «профанирующее» воздействие, осуществляемое за счет коллективного священного и освобождающее от него индивида. То, что рационализм перешел в разряд официальной доктрины, не должно заставить нас забывать о его чисто кощунственной, антиобщественной, «разлагающей» действенности.