годы. То, что ты сказал, для меня похоже на признание, которого никогда не стоит делать. Может, я и был для тебя кем-то особенным, но мне непонятно, почему ты говоришь это сейчас. Хочешь сказать, что я больше не тот, кем был, или узнать, что я тогда думал о тебе? Ты ведь отлично помнишь меня: угрюмым, но очаровательным при хорошем настроении, загадочным, потому что держал при себе мнение, высказывая его только в идеальный момент, превращаясь из молчуна в великого оратора и мыслителя. Всем нравилась моя дерзость: она была действительно мастерской, ведь на самом деле при всех конфликтах я боялся, что обосрусь, но все равно лаял на всех, как бешеный пес. Все считали меня бесстрашным, но только потому, что я был дерзок. Знаешь, в чем была моя фишка? В снисходительности. Нет ничего сильнее снисходительного гнева: он четко дает понять, что ты готов на все… И все же, братишка, на самом деле я никогда не был таким, хотя уверен, что все, в их числе и ты, воспринимали меня именно таковым, каким я себя показывал. Мной управляли страх и одиночество. Нужно было найти место, где бы я чувствовал комфорт, вот и пришлось стать тем, кем восхищаются обычные, обыденные люди. Не закатывай глаза, эти слова доносятся с высоты, с которой я на всех глядел. Видишь ли, когда глядишь со стороны, видишь шире, а когда свысока – больше. В те времена я одержимо пытался делать и так и эдак, превосходя людей из толпы. Не злись, ты не был для меня одним из них, наоборот, редким мужским экземпляром, вымирающим видом, и без тебя мне не удалось бы стать тем, хотел. Когда ты просил у меня советы, раскрывал передо мной душу – я понимал, что все делаю правильно. Скажем так, из всех только твое мнение давало сил притворяться дальше, давить на газ, не боясь последствий. Можно сказать, ты помог мне стать человеком, и больше всего нравилось, что ты никогда не задавал вопросов: не пытался узнать, кто ты для меня, что я о тебе думаю, к чему иду и откуда. Твоя бескорыстная и, порой, слепая дружеская привязанность вместе с острым рациональным умом всегда восхищали меня, но вот сейчас, как ни грустно это признавать, ты размяк, брат. Не стоило тебе идти на войну…
Ну да ладно. Вернемся к главной теме нашего разговора, хоть я и многого еще не сказал, но все же рассказ моего детства сделает это за меня. Может, тогда ты наконец поймешь, с кем имел дело и почему все случилось так, как случилось…
Отлично помню те минуты материнской радости, когда отказал отцу в уроках стрельбы. Еще не успев утереть слезы, маленькими ручейками полились новые, но в тот раз их вытолкнула наружу настоящая радость. Она положила дрожащую от предвкушения скорого конфликта руку на мое плечо, неуклюже и нежно погладила меня и начала собирать со стола. Мой папаша смотрел на нее таким сердитым взглядом, что мне становилось не по себе. Он даже перестал жевать, а его набитый мясом рот делал его физиономию еще страшнее. Собирая со стола, мама пыталась не смотреть на него, делая вид, что все в порядке, хотя даже такому мелкому, как я, было понятно, что очень скоро в очередной дом наполнят крики. В такие моменты я чувствовал себя таким беспомощным и жалким, что становилось противно.
