Под рекой. Ася Демишкевич

протоптать хотели до самого ядра или там до ада, не знаю. Пылища такая стояла, ничего не видно. Как будто конец света какой-то наступил. А для села это он и был.

      Бабку твою тоже привели, она сидела-сидела, а потом вдруг встала и тоже со всеми пошла танцевать. От плясок этих вся болезнь из нее будто вышла. Она ее в землю втоптала и больше потом не лежала.

      Мысленно любуюсь пляшущей в пыли бабушкой и не могу понять только одного: если она выздоровела, то почему я ее так и не увидела.

      – А почему бабушка в Дивногорск вместе с тобой тогда не уехала? – спрашиваю я.

      – Да потому, что она очень любила свою землю, – отец как-то недобро усмехается. – Село мы, как тогда говорили, отпели, но ни в этот год, ни на следующий никуда не уехали. И с Езагашем мы прощались еще несколько лет, каждый раз – как в последний.

      Вот представь только, каково это – знать, что вот-вот конец, а он все никак не наступает. Как на кладбище живешь, а сам ни туда ни сюда…

      Отец замолчал, высматривая тропинку: летом склон Слаломной зарастает высокой травой, скрывающей родник. Я шла по следам отца, смотрела в его спину и ждала, когда он снова заговорит, чувствовала, что он готовится сказать что-то такое, о чем детям обычно не рассказывают. От этого еще неизвестного и не высказанного в воздух секрета по шее у меня бежали мурашки.

      – Дед за это время помереть успел, бабка его похоронила, а потом и правда пришло время уезжать. Село понемногу пустело, вот только мать как будто никуда не собиралась. На все вопросы отвечала, что у нее все давно готово, надо только попрощаться.

      А что готово – не понятно: корова в стайке стоит, куры шастают по двору, Полкан в будке заливается, иконы со стены не сняты, даже накидушки на подушках лежат.

      Я удивлялся, конечно, но в материны дела не лез, хоть и видел, что в селе уже никого почти не осталось. И вот пришел я как-то вечером от Стрижей, соседи наши были, захожу в дом, а там – тишина, никогда такую не слышал. Всегда ведь, как знаешь, есть какой-то звук: кто-то говорит, печь трещит, радио, даже если все спят, то храп стоит, а тут – вообще ничего. Как будто из дома душу вынули.

      Ну я крикнул мать, она не ответила, подумал, что в стайку ушла, но тут меня как магнитом в комнату потянуло. Зашел я, а там – мать, бабка твоя Тася, в петле висит на балке потолочной.

      – Как висит? – спрашиваю я, хотя затылком чувствую, что если кто-то висит в петле, то это слишком страшно, настолько, что будет караулить в темноте и сниться по ночам.

      – А вот так висит, – все с той же кривой усмешкой отвечает отец. – Висит и покачивается, висит и покачивается, – добавляет он и сам начинает покачиваться из стороны в сторону. – Мертвая она, убила себя, чтобы из дома не уезжать. Говорил же, что бабка твоя любила свою землю, – отец сказал это почти с гордостью, как будто каждый человек на свете должен поступить так, как моя бабка, если ему вдруг придется покинуть родной дом. – Я потом почти сразу в армию ушел, а скотина там так вся и сгинула под водой, – равнодушным