Лишний. Матвей Матвеев

это была пятница, а потом суббота, воскресенье, пятница, вторник, пятница, среда, пятница, четверг, пятница и пятница уже никогда не кончалась – она была вечной. Я заходил в ту комнату, в которой он сделал это – то есть это была его комната и видел, как календарик, стоявший на одной из его немногочисленных полок, извещал о том, что сегодня пятница. И она, как казалось, уже никогда не перерастёт в нечто большее – в субботу, в понедельник или даже в воскресенье.

      Она оголяется передо мной, но я не слышу. Я не знаю, зачем она это делает. Я вижу. Она стоит голая и я понимаю, что хочу думать о ней постоянно. Я хочу представлять её торс, её рёбра, её плечи, её ноги, руки, ладони, пятки, сердце, пускающее кровь по её венам, лёгкие, которыми она дышит, почки, печень, желудок – в ней было идеально всё, но она накидывает на себя халат и спрашивает, что я видел. А я видел всё – я видел мирозданье, я видел карту мира, опечатанную на её родинке, я видел её грудь – и я спрашиваю, а куда пропал он, её муж? И она молчит, а я вижу его, выглядывающим из-за угла – он стоит там, с моим братом, сестрой, матерью, отцом. И она молчит, но уже громче – и сквозь это я слышу: “Он умер”.

      Глава 2.

      В Вашингтоне умирать было скучнее всего, в Токио слишком красиво, в Тегеране слишком вульгарно, в Париже слишком холодно, в Риме просто слишком. Москва на фоне всего остального казалась самым идеальным городом – тут соответствовало всё: я мог и утопиться, что, конечно, было бы похабно; броситься под поезд, сорваться с крыши, но я уже и не хотел умирать, хотя, конечно, не мог избавиться от этой мысли, которая уже больше стала привычкой, но я все равно не хотел.

      В Москве смерть казалась милой, симпатичной девушкой, которая ехала около меня в метро, на соседнем ряду, и в пролёте между Курской и Площадью Революции она подходила ко мне и присаживалась слева, облокачиваясь своей головой на моё плечо, она не спрашивала, как у меня дела и в целом не соблюдала никаких формальностей, она называла своё имя – и этих имён у неё было настолько много, что я не запомнил ни одного: она была блондинкой с именем Вера, короткостриженной Елизаветой, рыжей Дашей и моей любимой – брюнеткой Соней, но даже того я не помнил: мы общались недолго, возможно, минуты две-три, но мы не обсуждали ничего – мы общались фразами, а не предложениями, а потом она проваливалась сквозь пол вагона и оказывалась на рельсах и я больше не замечал под своими ногами земли, я видел ток, бесконечный ток, бегущий по её коже, бесконечные рельсы, на которых лежало её бесконечное тело и я видел, как она бесконечно мучается перед тем, как один раз умереть и отправиться в бесконечность. Но мы всегда выходили на одной станции и шли по одной платформе в одну сторону и я видел, что она всё ещё жива, движется, так же как я, дышит, подобно мне, её лёгкие способны вдыхать, сердце способно биться, а душа – чувствовать, но всё это будто не шло вровень с тем, за чем я наблюдал ещё совсем недавно – за ней, на тех самых рельсах. Мы выходили на улицу и я поворачивал направо, а она налево. Я ненадолго останавливался, чтобы посмотреть, куда она