Пять глаз, смотрящих в никуда. Елена Станиславская

представляют опасности, невидимы для большинства людей»

Из записей П. А. Тартарова

      Дверь отворилась, и они переступили порог заброшенного дома, откуда люди обычно не возвращались.

      – Какого черта я здесь делаю? – просипел Ипполит Аркадьевич.

      За последние полтора часа опекун произнес эту фразу двенадцать раз – Полина посчитала от скуки. Менялась лишь интонация. От негодующего крика Ипполит Аркадьевич перешел к громкому ворчанию, от ворчания к шипению и вот теперь к едва слышному страдальческому сипу.

      «Голос умирающего», – подумала Полина и поежилась. Опекун, конечно, не был даром небес, но ничего дурного она ему не желала. А тут, за порогом, пахло весьма дурно. Пахло смертью.

      Поведение Ипполита Аркадьевича не удивляло, как и стылые волны страха, расходящиеся от него. Он ни разу в жизни не ходил на охоту, а нынче пришлось.

      Дореволюционная дача, двухэтажная деревянная махина с асимметричными башнями, замерла в предвкушении: так самка богомола выжидает наивного самца. Скачи, скачи в мои объятия. Опекун и правда походил на длинноногое насекомое. Даже лицом стал зелен.

      Полина прислушалась – к месту и к себе. В доме было тихо и удручающе спокойно. Ни скрипа, ни шороха, ни мышиной возни под досками – на кладбище и то пошумнее, поживее будет. Молча взирала из угла белая скульптура какой-то древнегреческой богини: нос отбит, на груди темные потеки. Многолетним безмолвием дышала широкая деревянная лестница, ведущая на второй этаж. Пилястры изъел древоточец, да и ступени выглядели ненадежными: ступишь – провалишься.

      Воздух был наполнен гниением: не древесным, не дачным, а самым отвратительным – мясным. Полина глубоко вдохнула, и чуткое обоняние подсказало: кроме трупного запаха здесь витало что-то еще. Подвальное. Испорченное. Особый душок продуктового магазина, где каждый товар просрочен.

      Приподняв подол юбки, Полина пошла вперед. Пол мягко проседал под ботинками. Запах усиливался с каждым шагом и манил, будто палец руки, покрытой livor mortis[1]. Он обещал: пойдешь за мной – найдешь, что ищешь. Полина едко усмехнулась самой себе: руки, руки, повсюду мерещатся руки. Тронула перчатку. Глянула через плечо: как там опекун?

      Тонкими дрожащими пальцами, унизанными перстнями, Ипполит Аркадьевич вытянул из кармана одноразовую маску черного цвета. Нижняя часть лица слилась с воротником бадлона. Внушительный нос оттянул полипропилен. Драматично искривились мефистофелевские брови.

      Из-под маски он провыл:

      – Меня сейчас вырвет.

      – Стой тут, – велела Полина.

      Дальше пошла одна.

      Запах привел к высокой двери и стал совсем уж невыносимым. В створке виднелась щель – пробитая, похоже, топором. Разило оттуда премерзко, будто кто-то на несколько дней оставил на солнце освежеванную тушу. Полина коснулась двери и взглянула на левую руку. Алый цвет перчатки, как всегда, взбодрил и напомнил о главном: кровь уже пролилась. То, что будет дальше, не является чем-то неправильным. Стянув перчатку, Полина сунула ее в карман платья, засучила рукав и вошла. Левую руку – серую, покрытую трещинами и опутанную черными венами – дернуло от нехорошего предчувствия.

      Первым в глаза бросился стол, накрытый как для ужина. Для странной, жуткой трапезы. Полина шагнула к нему, но заставила себя остановиться. Вначале нужно было осмотреться. До главного блюда (Полина поморщилась от собственной мысли) она еще доберется.

      Взгляд заскользил по комнате.

      Стены и потолок обшиты панелями из бука или дуба, покрыты резьбой, по углам опутаны паутиной. Слева возвышается пара массивных буфетов. У печи, повернутые друг к другу, стоят кресла, закрытые пожелтевшими от времени чехлами. Над комнатой парит большая хрустальная люстра с многочисленными подвесками. Легко представить, как этот водопад играл когда-то праздничными бликами, стоило солнечному свету коснуться его. А сейчас и хрусталь грязен, и света недостаточно. Большое окно заколочено, как и везде в доме, – Полина видела снаружи, когда подъезжали. Плотник сделал работу кое-как, прибил доски вкривь да вкось, явно наспех. Торопился он неспроста. Собственно, по той же причине, по которой дача до сих пор не разграблена. Сюда больше не ходят: не обнаруживают на картах, сбиваются с пути, внезапно забывают о ее существовании. А те, кто успел посетить проклятый дом до того, как менделеевцы запечатали его, расплатились за любопытство жизнью.

      По столовой разбросаны лучи, в них крутится пыль. Там, снаружи, не по-петербургски погожий апрельский день и сосны подпирают синее небо. А тут, внутри…

      Полина на мгновение смежила веки и почувствовала, как кровь замедляется и холодеет в венах. Везде, кроме левой руки, где она и так холодна. Вновь распахнув глаза, Полина посмотрела прямо на стол.

      Большой, овальный, он стоял посреди комнаты, как алтарь. На нем, в завалах гниющих фруктов, овощей и копченых окороков, лежал мертвый мужчина в темном пальто. От чего он умер, было неясно, но если судить по искаженному лицу – то от страха. Приоткрытый рот кривился,

1

Трупными пятнами (лат.). – Здесь и далее примеч. авт.